Вызов (дилогия)

Грушевицкая Ирма

Уйти от неё, свернувшейся комочком на скомканных простынях растерзанной постели, было самым тяжёлым, что я когда-либо делал в жизни. Я готов был подхватить её, обнажённую, закутанную в простыню, и навсегда забрать в свою жизнь. Мысль о том, что сейчас я поцелую Лив в последний раз, ножом проворачивалась в сердце, и, обливаясь кровью, я запретил себе делать это. Меня хватило только на то, чтобы протянуть к ней руку, но я тут же её одёрнул, боясь обжечься. Но разве можно обжечься, когда ты уже сгорел?

Я

не мог заставить себя уйти из гостиницы.

Сидя в пустынном холле гостиницы, я пил принесённый из ночного бара виски. Мне некуда было идти. Я вспомнил старую истину, в смысл которой никогда не вникал: "Дом там, где сердце". Теперь я понимал, о чём это. Я оставил своё сердце с ней, значит, это место было моим домом.

Я видел, как вернулся её муж. Он стремительно прошагал по холлу к лифтам, и мне стоило неимоверных усилий не броситься за ним. Я хотел догнать его, остановить, врезать, выплеснуть на него всю свою злость и проорать в лицо: "Здесь больше нет ничего твоего. Ты всё просрал! Уходи и не возвращайся!"

Но я не сделал этого. Я заставил себя оставаться на месте и ждать, когда моё сердце увезут от меня, и я стану бездомным.

Она была бледна, волосы, которыми я играл ночью, стянуты в узел. Пальцы нервно подёргивали ремешок переброшенной через плечо сумки, глаза смотрят в пол. Сжавшись в комочек, Лив кусала губы, буддто и изо всех сил старась не заплакать. Её облик кричал о безграничном отчаянии.

Все мысли о себе, о том, как я смогу, а вернее, не смогу жить дальше, ушли на второй план. Ангел мой, что же я с тобой сделал!

Мне придётся всю жизнь нести на себе вину за то, что я сделал с Лив. Но я не должен был уходить просто так. Необходимо дать ей возможность найти меня, если у неё так и не получится заново сложить свою жизнь. А я готов был вечно ждать её звонка с просьбой о помощи.

Я быстро написал на гостиничном бланке свой номер и, когда Лив вышла из лифта, окликнул её.

Пока она медленно шла ко мне, и я с отчаянием обречённого на вечный голод пожирал глазами её хрупкую фигурку. Моя девочка, моя бедная девочка… Бледная, растерянная, с тёмными кругами под глазами и искусанными губами.

Она вбирала меня в себя, вытягивала из меня душу взглядом измученных шоколадных глаз. Они смотрели на меня без обвинения, без укора — лишь боль и отчаяние.

Я сказал ей всё, что было у меня на сердце. Сказал, что мне нечего ей предложить, и в то же время, я отдаю ей всё. Она слушала меня не перебивая, и я попросил её дать мне надежду.

— Пообещай, если тебе когда-нибудь станет плохо, ты будешь в отчаянии, будешь нуждаться в какой-либо помощи, — позвони мне. Я хочу, чтобы у тебя был мой номер. Ты можешь выкинуть его сразу, как только я отвернусь, но прошу тебя, пожалуйста, — умолял я, — возьми его. Мне необходимо знать, что он у тебя есть.

Когда, беря бумагу, её рука коснулась моей, я вздрогнул. Я знал, что Лив тоже почувствовала тот же электрический разряд. Она закрыла глаза, задержав свою дрожащую ладошку

в моей, и я понял, что когда она их откроет, пути назад не будет. Я не смог бы снова выдержать этот полный боли взгляд, поэтому отпустил её. Как мне тогда казалось, навсегда.

Бонус-часть 3

Soundtrack — Where Are You by Londonbeat

Сильный ветер нёс дождевые капли параллельно земле. Выругавшись, я закрыл бесполезный зонт, как до этого сделал Ретт. Он шагал рядом. Его тёмно-синий плащ вымок, вода стекала по козырьку форменной фуражки двумя тонкими ручейками. Мы шли из ангара, где стоял наш самолёт, в сторону аэропорта и спорили.

— Знаешь, это даже не смешно, — горячился Ретт. — Ты ставишь под сомнение моё мастерство пилота.

— Я не буду рисковать ни тобой, ни кем-либо из команды, — спокойно объяснял я.

— Мы летали и не в таких условиях. Что такое грёбаный ливень с нашими-то двигателями — ерунда, лёгкий душик. Ну потрясёт немного, что с того?

— Нет, Ретт. Я сказал — нет. Полечу на регулярном рейсе. Для большой авиации небо пока открыто. Вылетай, как только позволят погодные условия, — не рискуй.

— Ты превращаешься в своего отца. Говард иногда излишне, гхм, осторожничает. Раньше ты был куда рисковее, дружище.

— Потом что раньше у меня не было жены и двоих детей. Это накладывает определённые обязательства.

— Никогда не думал, что услышу, как Дилан Митчелл рассуждает о каких бы то ни было обязательствах. — Ретт по-дружески ткнул меня плечом. — Ты не думай, мне нравится Лив, но она крепко держит тебя за яйца.

— Что есть, то есть, — засмеялся я. — И я вовсе не возражаю.

— Посмотрим, что ты скажешь года через два-три.

Спустя час, сидя в комфортабельном кресле бизнес-класса "Боинга", я думал о том, что сказал Ретт. У меня не было желания что-либо доказывать себе или Лив. Не было желания скрывать, юлить и недоговаривать. Высшая привилегия взаимной любви — обоюдное доверие. В этом заключалась наша сила перед всем миром. Но это же делало нас уязвимыми. Я больше не мог позволить себе принимать единоличные решения, совершать необдуманные поступки и, срываясь, лететь на другой край земли в погоне за сомнительным удовольствием. Теперь у меня были жена и дети.

Сын и дочь.

Я никогда не относился к Максу по-другому. Он был плотью и кровью женщины, без которой я не мыслил своего существования. Она была моей женой, соответственно он был моим сыном, и никак иначе.

Конечно, трудности присутствовали. Я видел, как переживала Лив. Видел, как Макс не прекращает отстаивать роль главы семьи, возложенную на себя после смерти отца. Он не принимал меня не только из-за детской ревности, и я это понимал. Нельзя много ждать от пятилетнего мальчишки, но в том, что для матери и сестры он стал опорой, была заслуга родителей. У Лив с Майклом Вудом получился отличный сын.