Взгляд Медузы
Шрифт:
— Пришлось поехать на ночное дежурство, — объяснил он. — Очередь была не моя, но больше некому было. И там такая штука стряслась, авария…
Он и сам не заметил, как выложил всю историю. Про лицо Лизы, как будто она просто заснула в канаве. И про то, как ее мать цеплялась за его руку, когда он собрался уходить, и не желала его, вестника, отпускать.
— Она была всего на год старше младшего из моих сыновей. Они были знакомы.
На причале зазвонил колокол.
— А этот-то идиот, что сидел там, прижатый рулем, он весь провонял спиртным, — вырвалось у него. — Я его чуть не убил.
— Ваш паром, — сказала девушка.
Аксель не двинулся с места. Второе дыхание покинуло его. Он всматривался в серую тьму, сгущавшуюся над фьордом.
— Ты торопишься?
Краем
7
Среда, 26 сентября
Сольвейг Лундвалл толкала наполовину заполненную тележку на колесиках в сторону морозильного прилавка. До него было неблизко, метров сто наверняка. Нужно было миновать ряды полок с бумажными полотенцами и туалетной бумагой. Корм для кошек, корм для собак. Потом бакалея. Овсяные хлопья, мюсли, кукурузные хлопья, хрустики, сухие завтраки. Она сняла с полки пачку кукурузных хлопьев с медом. Когда она была маленькой, кукурузные хлопья им давали по пятницам, после ужина. Молоко. Обязательно купить побольше молока. Дома у них так много пьют молока. В четыре рта, всё пьют да пьют. Взять, что ли, тюбик тресковой икры для бутербродов? Нет, у них еще оставалось немножко. Макрель в томате. Она составила список и оставила его дома. Справа появился, вывернув прямо перед ней, пожилой мужчина в сером дутике и кепке. Резко остановился, развернув тележку поперек. Ее просто подмывало разогнаться и врезаться в нее, но в последний момент она притормозила.
— Ах, извините, — сложил он губы в гримасе показной вежливости и отодвинул тележку в сторону.
Она улыбнулась в ответ, насколько сумела дружелюбно, но улыбка вышла натянутой. Она, должно быть, выглядела довольно странно, протискиваясь мимо этой лыбящейся, морщинистой, прокуренной хари. В конце ряда показались застекленные витрины с молочными продуктами.
— Я должна купить молока, — пробубнила она.
Пять литров обезжиренного, пять литров полуторапроцентного. Десять литров? Домашние всё пьют да пьют, не могут остановиться. Пер Улав больше всех, хотя доктор Гленне говорил, что ему бы надо употреблять поменьше молочных продуктов. Пер Улав слушается доктора Гленне, но он обожает молоко, ночью встает, чтобы попить. Она представила себе, как он стоит и хлещет кислое молоко прямо из пакета. А потом у него все усы в простокваше. Скисшее молоко менее вредно, чем свежее, — так доктор Гленне сказал. А Пер Улав слушался доктора Гленне. Онаникогда не называла его доктором Гленне, про себя звала Акселем, но вслух она так никогда не говорила, чтобы Пер Улав не услышал. «Гленне» — это она могла сказать, но не «Аксель».
Мужик в серой куртке возник откуда ни возьмись у прилавка с сырами; он приближался. Наверняка заговорит с ней, скажет что-нибудь остроумное, с его точки зрения. Она развернулась в другую сторону, прибавила скорости и двинулась к ящикам с напитками. Надо бы купить несколько бутылок колы-лайт, но сейчас она не может тут задерживаться. Пиво. Пер Улав просил ее купить пару бутылочек к обеду, раз уж они собрались готовить рыбу, и она прихватила на ходу несколько, не глядя, что это за сорт. Пер Улав был в этом отношении непривередлив. Собирались рыбу готовить? Так это же она и решила. «Сегодня на обед будет рыба», — объявила она, когда Пер Улав еще стоял в дверях, а ребята уже выскочили на улицу. «Ну и чудненько», — ответил он. Рыба — это было чудненько для Пера Улава. Это онарыбу терпеть не может. Запах рыбы! Особенно противно ее готовить. Перерезать склизкую кожу, и серо-белую массу с тоненькими кровяными прожилочками, и хребет, из которого вытекала коричневатая жижа. Попросить бы почистить ее. Но рыбного прилавка нет в дешевом универсаме «Рема». Она прошла мимо холодильника с мороженой рыбой. Стоит ей обернуться, и там окажется мужик в серой куртке — дожидается ее небось, скручивает папироску с дешевым табаком и собирается завязать пустой разговор. Она скорее рванула вперед, к кассам. Нужно взять хлеба.
В кассе перед ней стояло четверо. Другие кассы были закрыты. Она завернула за ближайший стеллаж, притормозила тележку перед полкой со сладостями. Здесь пахло шоколадом. Жевательные конфеты и леденцы, сладкая смесь. Проскакивая мимо кассы, в которой сейчас не было кассира, на выход, она смотрела в другую сторону.
Мимо проносились стены туннеля. Отражение в окнах терялось в мрачной тени. Она не видела глаз, но чувствовала, что смотрят они злобно. Обернулась и быстро окинула вагон взглядом. Почти пустой, только двое школьников-прогульщиков и женщина в косынке, с детской коляской, наверняка из курдов: одна из мамочек в ее детском саду носила как раз такую же косынку, и она была курдка.
Сольвейг Лундвалл прочитала текст на рекламном плакате возле дверей: «Если оглянешься, то увидишь, что у тебя впереди». Дальше читать ей не захотелось. В кармане у нее была упаковка пастилок. Там же оказался листок бумаги — список того, что надо было купить. «Хлеб» большими буквами и с восклицательным знаком. Читая это, она не в состоянии была усидеть спокойно, выпустила листок из рук, словно обожгла пальцы, вскочила с места и бросилась в другой конец вагона, села спиной к пассажирам. На сиденье лежала газета. «Рынок недвижимости зашкаливает». Она перелистнула страницу. «Застрелен средь бела дня». Да, день ведь действительно белый. Имеющий глаза да увидит. «Погибла в автомобильной аварии». Она всмотрелась в фото девушки. У той были длинные светлые волосы, большие глаза и легкая улыбка на устах. В ней было блаженство.
— Чего хочешь ты от меня, ангел мой? — пробормотала Сольвейг.
На следующей странице она прочитала: «Не требуется ли тебе помощь?» Она повернулась к злобному лицу в стекле:
— Да, Сольвейг, сейчас тебе требуется помощь.
И, сказав это, она ощутила покой, даже рассмеялась — так стало хорошо на душе. Потекли слезы, она почувствовала соленый вкус в уголках рта, но это она не плакала — она чувствовала, как покой разливается в ее груди.
— Слава Тебе, Господи! — прошептала она. — Благодарю Тебя, Господь, за то, что Ты видишь меня, хоть я и блуждаю во тьме.
Она сошла на остановке «Стортинг». Куртку забыла на сиденье. Ей не было холодно, она ощущала свою легкость. Стояла на эскалаторе, возносившем ее к свету. Небо было белое и сияющее, и, стоя там, она предвкушала, как эскалатор умчит ее еще выше мостовой, поднимет над крышами домов.
На Бугстад-вейен она остановилась перед дверью терапевтической клиники. Мимо в сторону центра прошел трамвай. Она долго стояла так, прошел еще один трамвай.
— Тебе нужна помощь, Сольвейг, — повторила она.
Но это уже не подействовало. В груди что-то поднималось, однако это был не покой, скорее какие-то толчки. Она двинулась прочь от центра, по направлению к Майурстюа. «Там есть рыбный магазин, Сольвейг, там ты должна купить пять рыбин и попросить, чтобы их почистили». По другой стороне улицы шел мужчина и пялился на нее. Он был похож на пастора Браннберга салемского баптистского прихода. «Пастор Браннберг умер, Сольвейг». Она прибавила ходу. Так же поступил и мужчина на другой стороне. Он был одет в длинное кожаное пальто, волосы зачесаны назад и забраны в хвост на затылке. Пастор Браннберг ее крестил. Она помнила его лицо, когда ее вытащили из воды, его глаза, когда он благословлял ее. Пастор Браннберг всегда помогал им, именно к нему ее привели, когда она в первый раз заболела. Она пересекла улицу, остановилась прямо перед мужчиной.