Взлетают голуби
Шрифт:
Мы-то сами обычно смеемся сдержанно или вообще не смеемся.
И когда это уже наконец закончится? – думаю я, когда уже можно будет наконец попрощаться, чтобы все опять стало, как прежде? – но я еще помню, что в зале ресторана, где мы сидели, гулял мягкий ветер, теплый летний ветерок, он гладил нам лица и словно норовил удержать хоть ненадолго; о чем же говорила Янка в тот августовский день 1984 года? Наверняка о школе, и что она как раз получила аттестат зрелости, о друге своем она точно не рассказывала и точно не упоминала мать. Кажется, она говорила о своих планах, о том, по какой специальности мечтает работать, и, по всей вероятности, показывала, как ей приятно получить такой подарок, кассетный магнитофон, такого здесь еще не достать, сказала она, может, лет через десять у нас будут стоять очереди за такими вещами, качала она головой, разглядывая магнитофон, вот так все это, вероятно, было; а плакучие ивы в это время пели нам грустную песню, я ее ясно слышала, и опускали к воде свои усталые, пожухшие от зноя листья, все ради нас, ради того, чтобы мы поняли друг друга в нашем крошечном, приватном горе, которое, как ни смотри, для нас и есть мир; мне очень хотелось запомнить слова этой песни, но я забыла их, да,
Можно я к вам как-нибудь приеду? – спрашивает Янка на прощание, мне очень хочется вас еще повидать и увидеть Швейцарию, я слышала, это просто сказочная страна, с молочными реками и кисельными берегами, и очень хочется попробовать ту штуку, которая у вас там есть, как же ее зовут-то? Однако ни один из нас не может ответить Янке, мы не знаем, какое такое знаменитое швейцарское лакомство она имеет в виду, ну конечно, мы тебе все покажем, говорит отец, то-то ты рот раскроешь, когда увидишь, сколько всего там есть, и Янка смеется, опять демонстрируя свои невозможные зубы, потом убирает кассетный магнитофон обратно в скрипучую пластиковую упаковку, обнимает нас всех по очереди и плачет, она в самом деле не может сдержать слез, сестрички мои, тихо говорит она, мы же скоро увидимся, да? По мне, лучше бы она попрощалась с нами более прохладно, потому что нам с Номи теперь нужно изо всех сил держать себя в руках и делать вид, будто мы каменные (мне приходят в голову блестящие синтетические рыбки, которых цепляют на крючок как наживку, чтобы их проглотила настоящая большая рыба), должно быть, мы с Номи держались даже тверже, чем те пограничники, иначе не исключено, что мы бы тоже расплакались, потому что сердце у нас совсем готово было растаять, так что его можно было мазать на хлеб, как масло, и, сев в «мерседес», мы с Номи не встали бы коленями на заднее сиденье, глядя на Янку, как она в своем лимонно-желтом платье стоит там одна-одинешенька и долго машет рукой нам вслед, теперь она выглядит совсем сиротой, говорит Номи, и мы еще долго глядим туда, где нашей единокровной сестры давно уже не видно.
В то же лето, когда мы познакомились с Янкой, почти наверняка в то же, а если не в то же, то в следующее, – словом, однажды матушка и отец ушли к дяде Морицу и тете Манци, а мы с Номи помогали мамике на огороде, собирали помидоры, фасоль, копали картошку; мамика, расскажите нам про отца, говорит Номи, потому что вас мы можем расспрашивать, а его – нет; мамика на минутку останавливается, ее передник наполовину полон желтыми стручками фасоли, стоптанные туфли испачканы землей, что ты хочешь знать про отца? – спрашивает она, высыпая фасоль из передника в эмалированную миску. Ну, с той, другой женщиной, как это было и почему отец познакомился потом с матушкой? И почему Господь сотворил мир, говорит мамика, поправляя платок на голове, нелегко это все рассказать, идемте, на обед хватит, поможете мне готовить, а я расскажу вам про Миклоша, расскажу, что знаю, только это немного.
В кухне у мамики мы стоим возле маленького стола, рядом с газовой плитой; эта кухня одновременно и ванная комната, тут есть умывальник с маленьким зеркалом и ванна на ножках, ванной этой, однако, мамика никогда не пользуется (пустой расход воды), а под ванной стоит синий ночной горшок, в который мы иногда писаем по ночам, если боимся идти во двор, в уборную; между ванной и умывальником – окно, которое летом почти всегда открыто, москитная сетка на нем в правом нижнем углу порвана, и комары легко залетают в кухню, пора наконец закрыть этот пограничный переход, говорит иногда мамика; окно это, окно кухни и ванной комнаты, я называю про себя «мое волшебное окно», потому что здесь я однажды, ранним утром, увидела, какая это невероятная красота, когда лучи появившегося над горизонтом солнца падают на лоскутный ковер и на уголок зеркала; мы чистим картошку, моем корешки петрушки, а мамика рассказывает нам об отце, о своем Миклоше; я даже не знаю, говорит она, хорошо ли это, ведь он, наверно, ничего вам не говорил о своей первой жене, но почему бы вам об этом не знать? – и мамика ровным, спокойным голосом ведет рассказ, то и дело поглядывая на нас с Номи, будто проверяя себя, стоит ли продолжать.
Так мы с Номи узнаем, что у отца было что-то с одной женщиной, которую звали Ибоя; но что именно было, тут мнения расходятся. Дядя Мориц, тот, например, утверждает, что Миклош вроде бы стал тискать и целовать ее после каких-то танцев, а следовательно, как честный человек, обязан был на ней жениться; после ранней кончины папуци, нашего деда, дядя Мориц стал главой семьи, но отец никогда этого не хотел признавать: если он мой брат и на шесть лет старше, с какой стати он должен мне указывать, как я должен жить? Ибоя же говорила, да, Миклош ее поцеловал, но она не будет из-за этого лезть в бутылку, нет так нет, если Миклош не хочет брать ее в жены, она не настаивает, и с ее стороны вопрос закрыт. Миклош бушевал и ярился, чего этот Мориц опять сует нос не в свои дела, он, видно, не знает, в чем разница между рукопожатием и поцелуем, а ведь сам уже сколько времени женат и, уж во всяком случае, может понять, как это бывает и что случилось у Миклоша с Ибоей, сигареты, крепкая палинка, у Ибои были ласковые руки, вот и все (вы же знаете, как разговаривает ваш отец), в общем, так никогда до конца и не выяснилось, что там у них произошло, и дело мало-помалу забылось, только однажды, пару месяцев спустя, Миклош пришел ко мне на кухню, сел к столу и сказал, что собирается жениться на Ибое; мамика тогда спросила: вы что, помирились, что ли, и ты твердо это решил, и отец, он как раз встал руки помыть, потому что пришел после работы, словом, отец сел опять и сказал, они с Ибоей на время потеряли друг друга из виду, но недавно, на ярмарке, встретились случайно, и он понял, что влюблен в нее, так что его решение окончательное. Если так, сказала мамика, то я у тебя на пути стоять не хочу.
После свадьбы прошло несколько месяцев, отец стал приходить домой все реже; после работы он пил с приятелями, дядя Мориц отыскивал его где-нибудь, пьяного, и тащил домой, ты что, не знаешь, где место семейного человека? Мамика смотрела на все это и молчала, но однажды дядя Мориц так поколотил отца, что тот, с разбитым в кровь лицом, остался лежать на улице без сознания, кто-то из соседей среди
Словом, дело, похоже, в том, продолжала мамика, что у Ибои, Морица и Миклоша есть какая-то тайна, я ее не знала и не знаю, но она меня тогда очень беспокоила, особенно потому, что все шло и дальше тем же чередом, Миклош работал, а деньги пропивал, и если я говорю, работал, то да, работал, но никогда не задерживался долго на одном месте, везде от него избавлялись, где через три или пускай четыре месяца, а где, может, и через пару недель. Скажем, в Чоке, на птицеферме, он за один день делал почти вдвое больше, чем все остальные, вместе взятые, понимаете, девоньки, и мамика вытирает руки фартуком. Хозяин вызвал к его к себе, Миклош, ты не перегрелся случайно? Ты ведь норму знаешь, чего ты гонишь, как сумасшедший? Да, я сумасшедший, отвечает мой сын, и работаю столько, сколько могу. Ладно, тогда – скатертью дорога. И это только один случай из многих; словом, Миклошу было еще лет двадцать пять, а никто уже здесь, в окрестностях, не хотел его на работу брать, и тогда отец ваш стал наниматься на поденную, на почасовую работу, в лавках помогал, когда там болел кто-то, и многие уже звали его, потому что всем было известно, что он делает самую лучшую колбасу и что работает быстрее всех, поэтому за короткое время у него столько заказчиков появилось! – не было никого, кто не знал бы Миклоша, а кто не знал, тот обязательно хотел познакомиться: вот человек, который со всеми, то есть со всеми важными шишками, ухитрился переругаться. Какое-то время так и шло, Миклош зарабатывал кучу денег, мотоцикл себе купил, да не какой-нибудь, а западногерманский, и никто не мог понять, как это ему удалось за такое короткое время, так что Миклош опять же оказывался не таким, как все; мамика снимает очки, протирает их уголком фартука, и тут уже Номи нарушает молчание, да-да, мотоцикл, у нас в альбоме есть фотокарточка: отец сидит на мотоцикле, в хорошем костюме, руки скрестил на груди, в пальцах сигарета, смеется, и видно, что он счастлив. Да, говорит мамика, мотоцикл – это для него было большое счастье.
А потом ему запретили работать, а тем, кто его все-таки решится нанять, пригрозили большими штрафами, Миклош-де контрреволюционер, какой-то проходимец даже показал, что Миклош листовки по домам раздает, подстрекает людей, чтобы они занимались саботажем и тормозили строительство социализма. Нет, вы слыхали такое? – говорит мамика, и мы с Номи смотрим на нее круглыми глазами, даже забыв кивнуть или сказать, мол, нет не слыхали.
Ага, думаете, испугали меня, не дождетесь, ответил на это ваш отец и стал промышлять на черном рынке, уж не знаю, где он доставал товар, который там сбывал, но дела у него опять пошли хорошо, люди знали, что Миклош что-нибудь плохое им не подсунет, для многих он был героем, ага, мотоцикл, слышишь, говорили они, это Миклош едет.
Да, про Ибою-то я чуть не забыла, про Иби, так ее все звали; ей жилось несладко, отец ваш ночевал где-нибудь в парке, на скамье, у реки, у какого-нибудь приятеля, а дома почти не появлялся. Иногда ко мне приходил, чаще всего ранним утром; сынок, спрашиваю я, что тобой творится, ничего, говорит; а раз, в феврале это было, сугробы намело в полметра, он пришел, сел у печки, руки замерзшие растирает, у Иби ребенок будет, говорит, а сам на меня даже не смотрит. Значит, отцом станешь, говорю я, но не сразу, а через минуту, очень уж безрадостным показался мне Миклош; почему у вас все так плохо, у тебя с Ибоей? У нее своя голова на плечах, ответил он, я попросила было объяснить поподробнее, но он молчал.
Так ничего больше мне и не сказал.
Ничего; мамика разогревает сковороду с жиром, бросает туда лук, солит его, пора ставить суп, а то он не сварится, пока родители ваши вернутся, Номи подает мамике миску с зеленью, фасолью, морковью, петрушкой, я приношу воду, подаю мамике кувшин, заправка на сковороде шипит, когда мамика льет туда холодную воду, ну вот, а теперь дайте мне посидеть минутку, говорит мамика, она, пока рассказывала, совсем, видимо, погрузилась душой в эти давнишние дела, которые окружили ее пеленой куда более плотной, чем запах заправки для сегодняшнего супа, и мамика смеется и вытирает свои серо-голубые глаза.