Взорвать Манхэттен
Шрифт:
Не проронив ни слова и, ни разу не взглянув в мою сторону, женщины вышли.
Первым делом я решил подзаправиться. И было чем: огромное блюдо с горячей постной бараниной, усыпанной зеленым и репчатым луком; свежие молодые огурчики и - теплый белый хлеб домашней выпечки.
Запив обильную трапезу горячим крепким чаем, я принялся одеваться. И, едва зашнуровал ботинки, в комнату вновь шагнули знакомые бородачи.
– Хорошо поел?
– Спасибо, - ответил я по-английски, исподлобья глядя на них.
– Гут, гут, - усмехнувшись, произнес рыжебородый.
– Готов идти?
– Ноу проблем, - ответил я.
Такой ответ боевикам понравился. Выжидающая напряженность их лиц смягчилась.
– Паспорт?
– спросил я.
Порывшись в нагрудном кармане куртки, чернобородый извлек мой паспорт, вежливо передал его мне. Такой его поступок я посчитал благоприятным знаком, хотя тешиться иллюзиями не стоило. С изысканным вероломством горцев - чутких и тонких психологов, я сталкивался не раз.
Мы вышли из дома. На заднем дворике, возле ветхого сарая, сидели на корточках, локтями подобрав к животам автоматы, еще трое «духов». Бород у них не было, но зверские морды отличала изрядная небритость. Из дощатого сортира, застегивая на ходу штаны, вышел еще один персонаж - тощий долговязый негр с курчавой бородкой. На голове его красовалась милицейская кепчонка с матерчатым козырьком. С отодранной российской эмблемой, само собой.
– Хелло, - равнодушно бросил он мне.
– Хай, - в тон ему отозвался я.
После мне был вручен небольшой автоматик «Кипарис» - вероятно, в расчете на мое сегодняшнее слабосилие. Боевики были вооружены «калашами» старого образца, с деревянными прикладами, оружием громоздким, но незаменимым в условиях гор. Мне оно, ясное дело, не подходило. Действуя одной рукой, я бы обращался с ним, как проститутка с младенцем.
– Уходим!
– приказал рыжебородый.
Компания молча поднялась и, подхватив потертые вещмешки, двинулась к плетеной изгороди, за которой начинался пологий каменистый откос.
На утреннем солнце редко вспыхивал кварц в россыпях корявых булыжников на едва различимой тропе.
Один из боевиков, как я заметил, сильно хромал, и это меня, покрывшегося от внезапной слабости противным холодным потом, порадовало: темп будет неспешным, я его выдержу. В Грузию, видимо, уходят на лечение подранки.
Мы двигались цепью, и в ней я шел вторым, причем данное место мне было ненавязчиво, но весьма определенно указано. Что наводило на размышления. Меня явно держали под неусыпным контролем, хотя героической возможности перебить врагов и попытаться возвратиться к своим, не было никакой. С каждым часом мне все труднее давались шаги, совершенно онемела левая рука, висевшая на матерчатой перевязи, а в плечо будто вставили паяльник.
Хорошо, мне не вручили еще вещмешок, ибо даже компактный «Кипарис», болтавшийся у пояса, и тот казался чугунной гирей.
Чеченцы, напротив, шагали пускай и неторопливо, однако без признаков какой-либо усталости, и первый привал устроили исключительно ради меня.
– Отдохни, не торопись, - сказал мне рыжебородый не без доли участия.
– Еще час пройдем, легче станет, русаков дальше нет, наши места начнутся…
– Вот когда к ущелью подходить будем, там плохая тропа, - обратился ко мне другой боевик.
– Пограничники?
– спросил я.
– Не, десант засады выбрасывает, - ответил он.
– Но где - мы знаем. Там ночью пойдем. Ты не волнуйся, брат, я двадцать раз туда-сюда, каждый камень знаком…
– В туалет, - коротко сообщил я и поплелся за огромный валун, где, в закуточке справив нужду, заодно осмотрел «Кипарис». Осмотр принес ожидаемый результат: в ударно-спусковом механизме автомата отсутствовал боек. Мне всучили бессмысленное железо.
Стало не по себе. Никаких подходящих версий, объясняющих подобное недоверие, в голову не приходило. Если бы чеченцы раскусили меня, цацкаться со мною не стали. Может, существуют проблемы у незабвенного Томаса Левинтона? Вернее, существовали, и стали теперь моими проблемами? Главное, нет никаких вводных, любой вопрос может оказаться проверкой, любой мой неверный ответ - роковым приговором, да еще этот негр… Заговори он со мной по-английски, наверняка поймет, что я - не носитель языка, и разоблачение последует незамедлительно.
Я вернулся к банде. Попросил, коверкая русский язык, полить мне на руки воды из фляги. Затем сунул «Кипарис» рыжебородому. Сказал угрюмо:
– Зачем его дал? Боёк нет.
– Про-оверил… - глумливо протянул тот.
– Шпион, вот что значит, а?!
– Оглянулся на усмехающихся соратников.
– Умный…
Я отчужденно молчал.
– Ладно, скажу: такой приказ был, - без тени смущения пояснил бородач.
– Хочешь знать, да? Хорошо, знай. Нарвемся на русаков, ты живой быть не должен. В твоей голова много чего. Это война, ее закон. Есть вопрос?
– О’кей, - процедил я сквозь зубы. Испытывая, впрочем, некоторое облегчение. Значит, я мыслил в правильном направлении. Англичанин располагал информацией, ни в коем случае не должной попасть к противнику. Теперь под конвоем он выводится из зоны активных действий.
Судя по всему, боевой опыт господина Левинтона был богат, разнообразен, и при намерениях конвоя его уничтожить, сопротивление бы он оказал. Как оказал бы его и я. Так что насчет бойка - логично.
Привал между тем продолжался.
Хромой боевик, задрав штанину, осматривал повязку, перехватившую икроножную мышцу. Края повязки туго врезались в опухшую бордовую кожу, - признак серьезного нагноения.
– Конэц нога, - вздохнул он.
– Ничего, протез будет, - беспечно откликнулся негр.
Злобно уставившись на него, хромой сказал:
– Тэбэ ничего, да.
– Сейчас протез лучше, чем настоящий нога делают, - утешил негр.
– Только деньги плати. А деньги есть, не за просто так воеваем!
Противоречить данному утверждению никто из нашего собрания не стал. Я, кстати, давно заметил, что проповеди о великой и могучей мусульманской империи, должной в ближайшее время раскинуться от Памира до Балкан, за чье будущее величие воевали боевики, эти проповеди воспринимались ими благосклонно, но как-то вскользь. К оплате же за боевые услуги, напротив, проявлялся энергичный и весьма конкретный интерес, перекрывавший все идеологические постулаты. А вот наши ребятки в большинстве своем лили тут кровь бесплатно. И добровольно. За Россию-матушку. Хотя и подворовывали. И редко кто брезговал трофеями. Что сказать? Не идеален человек. Но, так или иначе, героизм наш несомненен, хотя бы потому, что лезть под пули, зная, что деловая публика сколачивает на войне и на твоей шкуре состояния, и предаст тебя, не раздумывая, это какой же логикой надо руководствоваться?