Взрыв
Шрифт:
Даша еще постояла немного рядом.
Свет падал на нее сзади, лучи ласково обтекали ее и, чуть отражаясь от блестящих, тонких волос, образовывали что-то вроде нимба над ее головой, а глаза казались такими огромными, что Саньке вдруг захотелось плакать. Оттого, что она такая красивая и добрая. Оттого, что он такой дурак. Оттого, что молчит как пень. Оттого, что солнце. Оттого, что сердце, как бешеное, колотится в груди и что-то небывалое затопляет всю его душу, если она есть, и тело — такое длинное, и тощее, и неуклюжее.
А молчание с
Санька увидел вдруг, что Даша покраснела и растерянно оглянулась на подруг, будто просила у них помощи.
И тут Санька совсем ошалел. И уже совершенно не понимая, что делает, он шагнул к ней, вцепился ей в руку и заорал на весь зал с колоннами:
— Дашенька! Вы такая... такая... Вы замечательная!
И, резко повернувшись, чуть не сбив кого-то с ног, бросился сломя голову бежать.
Очнулся он уже на улице, вернее на площади, на площади Мира, бывшей Сенной, от резкого милицейского свистка.
Санька остановился, как конь, налетевший на препятствие, рядом с милиционером и, ничего не соображая, вдруг начал пожимать тому руку.
Милиционер удивленно ответил на рукопожатие, но тут же нахмурился и спросил скрипучим голосом:
— Вы что, из деревни приехали?
— Нет, нет, я ленинградец, коренной ленинградец, — радостно ответил Санька.
— Оч-чень замечательно! Раз ленинградец, должны знать правила. Платите пятьдесят копеек.
— Пожалуйста, ради бога, если вам нужно... У меня есть целый рубль... — Санька стал лихорадочно рыться в карманах. — Может, вам больше надо? Так вы не стесняйтесь! Берите рубль, а? Ну что на пятьдесят копеек купишь! Берите, берите.
Санька совал замусоленный рубль оторопевшему милиционеру, а тот только неловко отталкивал его руку и пятился.
— Сумасшедший какой-то, — сказал милиционер и вдруг сердито закричал: — Ты что это, а? Миллионер какой нашелся! Ишь ты! А ну-ка спрячь свой рубль, — и уже тихо, нормальным голосом добавил: — А теперь катись отсюда к чертовой матери, да побыстрей, пока я добрый, а то и на рубль оштрафую, не погляжу, что чокнутый.
Милиционер повернулся и, маленький, подтянутый, зашагал размеренным, четким шагом по делам своей хлопотливой милиционерской службы, а Санька остался, недоуменно разглядывая рубль.
Теперь вся Санькина жизнь свелась к ожиданию телефонного звонка.
Когда телефон оживал, сердце у Саньки обрывалось, он хватал трубку и мгновенно охрипшим от волнения голосом отзывался.
О! Какой смертной ненавистью ненавидел он всех этих любителей поболтать!
Он ждал своего, единственного звонка, и какие же только дикие мысли не приходили ему в голову, когда звонка не было!
Попала под машину, — она такая рассеянная.
Заболела, — хрупкая ведь, как тонкое стекло!
И самое страшное — забыла, не хочет видеть!
Наконец он не выдерживал и звонил сам. И начиналась пытка.
Дашин отец обстоятельно расспрашивал, кто звонит, зачем звонит, почему именно сейчас. Потом, доведя Саньку до полуобморочного состояния, он спокойно говорил, что Даши нет дома.
Иногда он добавлял ехидным голосом:
— Молодой человек, когда вы позвоните в четвертый раз, я думаю, она уже придет.
После этого оставалось только одно — ждать.
Если у Даши была лекция, Санька удирал со своей и садился в Дашиной аудитории, глядел на нее.
Целых полтора часа покоя и счастья — знать, что она рядом, видеть ее.
Но однажды Даша смущенно сказала:
— Санечка, милый, не надо больше приходить на лекции, хорошо? Понимаешь, я ничего не соображаю, ничего записать не могу, когда ты на меня смотришь. И весь курс хихикает. Это, конечно, ерунда, но все равно не надо, милый.
Ах, как он завидовал этим сопливым первокурсникам, которые могли целый день быть с ней рядом, и — о идиоты! — совершенно не осознавали своего счастья.
Если бы возможно было с четвертого перевестись на первый, Санька не задумываясь сделал бы это.
Но увы! Даже такой малости не дано было ему совершить.
А тут еще всякие курсовые проекты, лабораторные, зачеты — черт бы их побрал! Санька делал все как во сне, по инерции — считал, чертил, сдавал, будто автомат, когда-то запрограммированный и пока еще работающий.
Санька понимал, как ему все-таки здорово повезло, что Даша учится в одном с ним институте. Каждый день аккуратнейшим образом приходил он, чтобы быть к ней поближе. А раз приходил, то и делал что-то. Учись она в другом месте, все занятия полетели бы в тартарары, потому что не видеть ее несколько часов было свыше Санькиных сил.
Но вот наступал наконец вечер, прекрасный, изумительный, морозный вечер, и они оставались вдвоем.
Вокруг жили, работали, дышали, любили еще миллиона четыре, но все равно Даша и Санька были только вдвоем во всем Ленинграде.
Взявшись за руки, тихо и неторопливо они шли, как сомнамбулы, куда глаза глядят.
Конечно, они говорили о чем-то, говорили бесконечно, рассказывали о себе друг другу, и Санька уже знал всю Дашину жизнь, а Даша — Санькину.
А вокруг неторопливость и широта Невы, узкие улочки Петроградской стороны, и мрачноватая Гавань, и веселая сутолока Невского, кафе-мороженое «Лягушатник», все в зеленом, приглушенном свете — сидишь, как в аквариуме, а официантки медленно плавают между столов, как рыбы вуалехвостки.
И надо всем этим — ти-ши-на.
Обволакивающая, словно теплые зеленые волны.
Дашины родители снимали дачу в Зеленогорске — маленький уютный финский домик, сложенный из желтых бревен, но зимой туда не ездили.
В ту субботу собирались отправиться за город втроем, но в последний миг Дашина подруга отказалась. Предпочла лыжам чей-то день рождения.
И они поехали вдвоем.
С лыжами в автобус не пустили, пришлось идти от станции пешком километра три.
И Даша с Санькой все время хохотали.