Взыскующие града. Хроника русской религиозно-философской и общественной жизни первой четверти ХХ века в письмах и дневниках современников

Коллектив авторов

«После дворянского особняка и студенческой мансарды я получил приглашение сделать доклад в купеческом дворце на Зубовском бульваре [38] для гостей хозяйки, вдовы Михаила Морозова, рано умершего дилетанта истории, Маргариты Кирилловны. Это уже было подтверждением достигнутого в Москве успеха. Обстановка здесь была совсем иная, нежели в особняке Новосильцевых. Великолепный зал, отделанный в классическом стиле, эффектная эстрада, нарядные костюмы дам на раззолоченных креслах, краски, линии — все это просилось на историческую картину. Картина и была задумана, не знаю, хозяйкой или художником. Пастернак принялся зарисовывать эскизы и порядочно измучил меня для фигуры говорящего оратора на эстраде. Ниже эстрады, на первом плане, должны были разместиться портретные фигуры гостей хозяйки вместе с нею самой. Однако картина не была написана: вероятно, большое для тех дней событие сократилось в размерах перед другими историческими картинами и новизна моды прошла.

38

Поправка: в этот период М.К. жила в особняке, расположенном на углу Смоленского бульвара и Глазовского переулка.

Очаровательная хозяйка дома сама представляла интерес для знакомства тем более, что со своей стороны проявила некоторый интерес к личности оратора. Несколько дней спустя я получил визит ее компаньонки, которая принесла пожертвование в несколько тысяч на организацию политической партии. Именно этому вопросу я посвятил свою лекцию в ее дворце: эта тема была обновлена новым материалом после наших программных апрельских работ и "освобожденческих" влияний. Меня просили также руководить ориентацией хозяйки в чуждом ей лабиринте политических споров. От времени до времени я начал замечать присутствие Маргариты Кирилловны на наших политических собраниях. /20/

Наконец она опригласила меня побеседовать с ней лично. Беседы начались и вышли далеко за пределы политики, в неожиданном для меня направлении. Я был тут поставлен лицом к лицу с новыми веяниями в литературе и искусстве, с Москвой купеческих меценатов. Это был своего рода экзамен на современность в духе последнего поколения.

Маргарита Кирилловна, <… /> молодая, по купеческому выражению, "взятая за красоту", скоро овдовевшая, жаждущая впечатлений и увлекающаяся последними криками моды, она очень верно отражала настроения молодежи, выросшей без меня и мне чуждой. В наших беседах, очень для меня поучительных, мы постепенно затронули все области новых веяний, и везде мне приходилось не только пасовать, но и становиться к ним оппозицию. Началось, конечно, с общего философского "мировоззрения". Немецкое слово Щелтансцчауунг давно сделалось традиционным в наших интеллигентских салонах. Но оно принимало разный смысл, смотря по господствующей философской системе. Мой "позитивизм" и даже мой "критицизм" остались теперь далеко позади. Молодые последователи Владимира Соловьева развивали его этические и религиозные взгляды. Я еще пытался оградиться от метафизики при помощи Фр. Ланге. А моя собеседница прямо начинала со ссылок на Шопенгауэра. Ее интересовал особенно мистический элемент в метафизике, который меня особенно отталкивал.

На философии, впрочем, мы недолго задержались, перейдя отсюда в область новейших литературных веяний. В центре восторженного поклонения М.К. находился Андрей Белый. В нем особенно интересовал мою собеседницу элемент нарочитого священнодействия. Белый не просто ходил, а порхал в воздухе неземным созданием, едва прикасаясь к полу, производя руками какие-то волнообразные движения, вроде крыльев, которые умиленно воспроизводила М.К. Он не просто говорил: он вещал, и слова его были загадочны, как изречения Сивиллы. В них крылась тайна, недоступная профанам. Я видел Белого только ребенком в его семье, и все это фальшивое ломанье, наблюдавшееся и другими — только без поклонения, — вызывало во мне крайне неприятное чувство.

От литературы наши беседы переходили к музыке. Я былообрадовался, узнав, что М.К. — пианистка, и в простоте душевной предложил ей свои услуги скрипача, знакомого с камерной литературой. Я понял свою наивность, узнав, что интерес М.К. сосредотачивается на уроках музыки, которые она берет у Скрябина. Я не имел тогда понятия о женском окружении Скрябина, так вредно повлиявшем на последнее направление его творчества и выразившемся в бессильных попытках выразить в музыке какую-то мистически-эротическую космогонию. Тут тоже привлекал М.К., очевидно мистический элемент и очарование недоступной профанам тайны.

Об изобразительных искусствах мы не говорили. Широкий коридор морозовского дворца представлял целую картинную галерею, и я с завистью на ней задерживался. Но не помню, чтобы модернизм преобладал в выборе картин. Кажется, увлечение московских меценатов новейшими течениями началось несколькими годами позже.

Был один предмет, которого мы не затрагивали вовсе: это была политика, к которой новые течения относились или нейтрально, или отрицательно. И у меня отнюдь не было повода почувствовать себя в роли ментора. Скорее я был в роли испытуемого — и притом провалившегося на испытании. Вероятно поэтому и интерес к беседам ослабевал у моей собеседницы по мере выяснения противоположности нащих идейных интересов. В результате увлекательные tеt-a-tet’ы в египетской зале дворца прекратились также внезапно, как и начались» [39] .

39

Милюков П.Н. Воспоминания. М., 1991, с. 190, 191.

Как показывают письма П.Милюкова к М.К., увлечение этого человека с большими политическими амбициями растерянной, но по-московски щедрой хозяйкой салона, было не столь поверхностно-светским, как это вспоминает /21/

ся ему через десятилетия. На самом деле лишь встреча М.К. с кн. Е.Н.Трубецким не дала осуществиться их наметившемуся сближению [40] .

Позже в том же доме выступали с лекциями либеральные профессора Фортунатов и Кизеветтер, князь Г.Львов, Мережковский и братья С.Н. и Е.Н. Трубецкие. Выручка от продажи билетов шла на помощь политическим заключенным. В эти бурные революционные дни, писал Андрей Белый, особняк Морозовой «стал местом сбора либерально настроенных партий и даже бундовцев, сражавшихся с меньшевиками. Я был на одном из таких побоищ, окончившихся крупным скандалом (едва ли не с приподниманием в воздух стульев), скоро московские власти запретили ей устраивать домашние политические митинги с продажей билетов». Однако, несмотря на запреты полиции в доме продолжались нелегальные собрания, на которых читались лекции для функционеров московской организации РСДРП(б) [41] . М.К. сочувствовала и помогала всякому инакомыслию.

40

Ср. письмо П.Н.Милюкова М.К.Морозовой // ОР РГБ, ф. 171.2.1.л. 7-8:

П.Н.Милюков — М.К.Морозовой

<октябрь 1905 ? />

Милый друг, третий день я с утра до вечера провожу в Петербурге в хлопотах по газете и домой возвращаюсь после полуночи, с последним поездом. Политическое положение складывается с каждым днем все мрачнее. Витте, по-видимому, решил, что все равно, хуже не будет, и что надо испробовать твердую руку. На совещании с министрами общественные деятели (Гучков, еIacute;ипов, Стахович, Кузьмин-Караваев, Муромцев) все высказались за "всеобщее" — последний и за прямое, — а министры молчали. Дурново был был за минимальные прибавки к избирательному закону 6 августа; от "всеобщего" по-видимому, за исключением двух-трех министров, все остальные готовы отказаться. Все это упрощает положение: о "поддержке" при таких условиях уже и речи быть не может. Сегодня депутация от бюро сеszlig;езда, по желанию Витте представила резолюцию с обеszlig;яснительной запиской, очень хорошо и решительно написанной. Витте, по-видимому, этого не ожидал, намекая, что сеszlig;езд находится под влиянием не-земских элементов — например… М.М.Ковалевского — и заявил, что ответит письменно и опубликует ответ вместе с запиской. Это еще не так плохо: теперь сеszlig;езд очень выиграет в общественном мнении, после ответа Витте.

У нас газета еще не началась — начнется 1-го декабря, — но начались уже некоторые внутренние трения. Друг мой, — между идеей — даже не отвлеченной, платоновской, а конкретной — политической, — и ее осуеществлением — какое огромное расстояние! Сколько разнородных элементов надо сеszlig;юзить, ассимилировать, чтобы машина делала именно то, что Вам хочется, чтобы она работала. А при общем остром питерском настроении, которое совершенно не то, что среднее настроение в Москве и в провинции — страшно трудно, почти невозможно. Я хотел было, помятуя наш разговор, назвать газету «Миром». Куда тут! «Борьбой» еще можно бы, а «Мир» — это измена, предательство! Ну, вот Вам сколько деловых сообщений.

Переходя к отделу "неофициальному", чувствую некоторое затруднение, которое в первые дни по возвращении не чувствовал вовсе. Опять закрадывается сомнение, опять кажется, что все мое настроение висит в воздухе, и там, за 600 верст, не встретит отклика, окажется совсем не нужным, никчемным. Не сердитесь, голубчик, — или нет, пожалуйста, рассердитесь и разбраните меня хорошенько, как Вы умеете бранить, за эти тени и облака. Но как Вы разбраните, как узнаете? Ведь письмо неизвестно когда дойдет — и тогда будет какое-нибудь совсем новое настроение. Не грешно ли, право, что мы даем пройти этому времени, котрое могли бы превратить в чистое золото личных отношений.

Меня прервали на полуслове, и только день спустя могу вернуться к письму.Целые дни вожусь с газетой: чем ближе подходишь, тем виднее, какая это огромная и сложная машина. Нервы сильно треплятся, а на душе в то же время сумятица. От той "логической ясности", которая Вам так не нравилась, не осталось и следа, и только Вы могли бы ее вернуть. Мне страшно нужно Вас видеть, Вас чувствовать близко: я уверяю себя, что Вы ведь скоро приедете, двухнедельный срок подходит к концу, и сам себе не верю, что это было: сон или действительность? Порыв доброты или внутренняя потребность? Может быть, Вы жалеете, что обещали? Может быть, это будет милостыня. Я и жду Вас и боюсь смертельно этого свидания. Оно столько должно дать, столько выяснить; и вдруг, что если со спокойным тактом светской женщины Вы мне скажете, что я думаю и чувствую, как мальчик! Ведь может быть, это и правда, но мне-то от этого не легче. Скажите мне, что я на Вас клевещу, что я неблагодарен, обрушьте на меня новую бурю: Вы не поверите, как мне это страшно нужно.

Опять перерыв в целый день — день полный неопределенных переговоров по поводу газеты. Издатель «Биржевых ведомостей» — Проппер, выражаясь деликатно, человек очень практический, что называется жила-человек. Отдав газетку нам, он в тоже время старается сохранить в ней достаточно простора для себя и для своего жакторума, юркого полячка из типа таких, которые «без мыла пролезут». Отпор приходится давать главным образом мне: мой приятель утверждает, что я «держу его за горло». Но несмотря на моюадамантову твердость, он выскальзывает увертывается и в ближайший момент ищет нового пути к прежней цели с какой-нибудь неожиданной стороны. Это неприятно, утомительно, да и главное, рисует очень неприятные перспективы столкновений самого низменного свойства в будущем. Начинаю понимать правильность Ваших осторожных предостережений. Сегодня отправил ему довольно резкий отказ на одну из его финансовых атак, — и мечтаю, просто-таки мечтаю, чтобы вся комбинация разрушится, и я буду свободен!

На душе стало немножко спокойнее, какой-то отлив, затишье после бури. Перечитал в этом настроении все письмо, и стало немножко стыдно. Почему стыдно в точности не сумею сказать. Может быть, потому, что писал его, как будто 16-летний, а не 40-летний субеszlig;ект; может быть потому, что как-то уж бледно легло на бумагу все, что терзало и мучило в последние дни; может быть, и самый предмет, или лучше — повод, — терзаний и мучений как будто, не такой уже реальный, как тогда казался; может быть, все это как-то чересчур по-детски прочувствовано. Но пусть все идет к Вам; Вы уж там разберете и, должно быть, поставите три с минусом, если не меньше. А ведь хотелось бы, знаете, какую-нибудь богатейшую натуру в себе ощутить, чтобы все это перед Вами рассыпать: на бери!

Странно, написал это, и, как в лабиринте, чувствую, что нечаянно вышел неведомыми путями опять на прежнее место, знакомое место, бойкое место.Леитмотиввсе тот же: «полюби нас серенькими»… Почему я люблю Ваше лицо? Ведь не потому, что оно — абсолютный образец красоты. Я люблю не одну его красоту, но и его недостатки; и может быть даже недостатки в нем люблю больше его красоты, потому что эти недостатки делают это лицо — индивидуальным, милым, дают ему характер. Мне эта живая связь дорога.

Ну, нет, не буду писать, что в нем лучше и что хуже, а то, пожалуй, опять зарапортуюсь. Я хотел олько сказать то, что когда-то сказал Вам в первые дни знакомства. Страшно больно и тяжело делается на душе, когда Вы чувствуете, что в Вас интересуются не Вами самими, а какой-нибудь частностью в Вас, чем-нибудь показным, что всегда видно, — тем, что блестит, а не тем, в чем корень Вашей жизни. А уж если кто и этим заинтересовался, подошел поближе, разобрал внимательно, поморщился и пошел мимо: угадайте сами, каково это вынести. Да и не "кто-нибудь", а тот один человек в мiре, которого (по Платону) Вы признаете своей "половинкой".

ОР РГБ, ф.171.2.1, л. 7—8.

41

Думова Н. Московские меценаты. М., 1992.

В ноябре 1905 г. в том же было зарегестрировано "Московское религионо-философское общество памяти Владимира Соловьева" (МРФО). В числе членов-учредителей помимо М.К.Морозовой были С.Н.Булгаков, кн. Е.Н.Трубецкой, Н.А.Бердяев, С.А.Котляревский, Л.М.Лопатин, священник Н.Поспелов, Г.А.Рачинский, А.В.Ельчанинов, В.П.Свенцицкий, П.А.Флоренский и В.Ф.Эрн. На открытии МРФО В.Свенцицкий прочел реферат "Христианское братство борьбы и его программа", вызвавший оживленную дискуссию. Через месяц число членов Общества достигло 150 человек. Однако еще через месяц Отделение чрезвычайной охраны приостановило заседания МРФО. Их удалось возобновить лишь 4 ноября 1906 года [42] . МРФО просуществовало до весны 1918 г., когда было распущено по приказу новой власти [43] . Не даром МРФО было основано в память Вл. Соловьева: философские поиски его участников зиждились на высказанном им убеждении, что полнота истины открывается человеку не как отвлеченно мыслящему субъекту, а как целостной, то есть религиозно-живущей личности. Если в Петербургском РФО на первый план выдвигалось выявление точек зрения религиозных мыслителей, то в Московском делались попытки изучить феномены религиозного сознания и с философских позиций описать их исторические и социальные проекции. Здесь в первую очередь обсуждалось собственно религиозное значение этих феноменов, а не их художественно-эстетическая ценность. Хотя отдельные попытки такого рода не выходии за пределы мистических фантазий их авторов, были доклады, увлекавшие слушателей, дававшие ответы на мучительные вопросы их личного религиозного опыта. Результаты этих религиозно-философских поисков, как пишет активный участник этих дискуссий Ф.А.Степун, предвосхитили более позднюю формулировку Карла Ясперса: "То, что мы в мифических терминах называем душою и Богом, именуется на философском языке экзистенциальностью и трансцендентностью" [44] . /22/

42

Сообщение о повторной регистрации МРФО //Русские ведомости. 3.08.1906, с. 3.

43

Параллельно с МРФО в доме М.К.Морозовой время от времени собирался Философско-юридический кружок под председательством кн. Е.Н.Трубецкого, темы некоторых докладов которого публикуются в Приложении 3.

44

Цит. по: Ф. Степун. Бывшее и несбывшееся., с. 367.

В марте 1907 г. при МРФО открылся «Вольный богословский университет», где читали лекции Андреев, Аскольдов, Андрей Белый, Бердяев, С.Булгаков, В.Зеньковский, Г.Рачинский, В.Свенцицкий, С.Соловьев, Тареев, Е.Трубецкой, П.Флоренский и др. Один из слушателей так впоследствии описывал атмосферу этих заседаний: «Это была религиозность, но в значительной степени (хотя и не исключительно) вне-церковная или, вернее, не-церковная, рядом с церковной, а главное, вливалась сюда порой и пряная струя "символического" оргиазма, буйно-оргиастического, чувственно-возбужденного (иногда даже сексуального) подхода к религии и релииозному опыту. Христианство втягивалось в море буйно-оргиастических, чувственно-гностических переживаний». [45]

45

Арсеньев Н.С. Дары и встречи жизненного пути. Франкфурт-на-Майне, 1974. С. 61-63, цит. по: Половинкин С.М. Философские и религиозно-философские общества. //Русская философия. Словарь. М., 1995. С. 579.

 Состав МРФО был весьма разнороден: на его заседаниях бывали члены православно-консервативного «Братства взыскующих христианского просвещения» (Новоселовского кружка), поэты и публицисты символистского лагеря, христианские социалисты, теософы и штейнерианцы. Тем не менее в целом ближайшие участники Соловьевского общества тяготели к православию и не желали разрыва с церковной традицией. К сожалению МРФО не имело своего печатного органа и не издавало протоколов своих заседаний, лишь часть из них по инициативе самих докладчиков были потом опубликованы в периодических изданиях («Вопросы философии и психологии», «Русская мысль», «Век», «Московский еженедельник», «Русское слово», «Утро России») или в сборниках статей этих авторов ("Два града" С.Н.Булгакова, "Борьба за Логос" и "Меч и Крест" В.Ф.Эрна и др.) Краткие сообщения, о заседаниях МРФО, разбросанные по страницам периодических изданий, обладают обычными недостатками газетной хроники: неполнотой, неточностью, произвольностью оценок. Исследователям деятельности московской религиозной общественности еще предстоит путем полного просмотра периодических изданий и архивов, чтобы составить полный список участников заседаний, перечень докладов и рефератов, сделанных за тринадцать лет существования общества. На последнем (закрытом) заседании МРФО 3 июня 1918 г. С.Н.Булгаков накануне своего рукоположения в священный сан выступил с докладом «На пиру богов. Современные диалоги» [46]

46

Булгаков С. На пиру богов. Про и цонтра. Современные диалоги. // Из глубины. Сборник статей о русской революции. М., 1918. См. также в настоящей публикации п. № 635.