Я, Богдан (Исповедь во славе)
Шрифт:
– А можно ли во Франции хотя бы вдоволь наесться?
– в шутку спросил я графа.
– Там ведь нет ни борща, ни саламахи.
Граф смеялся. Он уже видел меня с запорожцами на полях битвы, уже радовался достигнутому, а тут я неожиданно вылил на него ушат холодной воды, заявив, что не могу быть ни во Франции, ни где бы то ни было еще, а только у себя дома, на своем хуторе, где меня ждет все растущее и ползающее. Не добавил о серых глазах, ибо пугался самой мысли о них, да и не было у меня уверенности, что в самом деле это дитя ждет меня и как отца, и как рыцаря из победного похода. А какие же мои победы?
А может, мне не отказываться от искушений и обещаний льстивого посла? Ведь я готовился к чему-то, чего-то ждал, сидя терпеливо у подножия трона, так, будто не имел ничего за душой,
Так я пришел в восторг от обещаний французского посла, а потом отверг их, и снова пришел в восторг, и снова отверг.
Собственно, граф де Брежи прибыл в Варшаву не для переговоров с таинственными казаками, а для того чтобы выразить соболезнование королю Владиславу по поводу смерти королевы Цецилии Ренаты, что посол и выполнил с сугубо галльским красноречием, которому позавидовал даже сам польский златоуст Ежи Оссолинский, а потом, закончив с печалью, начал песню свадебную, уговаривая польского владетеля жениться на избраннице из Франции, положить конец родственным связям с австрийским и немецким домами. Анна Австрийская, регентша малолетнего короля Франции Людовика XVI, предлагала Владиславу на выбор сразу пять высокородных невест: семнадцатилетнюю Анну-Марию-Людвику, дочь дяди Людовика XVI Гастона Орлеанского, принцессу де Монпансье, именуемую Ля Гран Мадемуазель; тридцатитрехлетнюю Людвику Марию, дочь Карла I Гонзаги, принцессу де Неврскую; двадцатидевятилетнюю Марию де Лоррен, дочь Карла де Гиза и Генриэтты де Монпансье; двадцатипятилетнюю Анну-Женовефу, принцессу де Лонжевиль, сестру Людовика Великого Конде; и, наконец, Марию, дочь Карла де Конде и Анны де Монтофи.
Подружиться с Францией, учитывая ее силу и влияние в Европе, для короля, над которым нависали угрозы отовсюду, было бы спасением и избавлением, однако Владислав не забыл о надлежащем его сану уважении и монаршем гоноре и отправил посла без каких-либо обещаний. Сказано было графу де Брежи, что если король и решит вторично жениться, то попросит королеву-регентшу Франции, чтобы оказала ему содействие в его притязаниях на шведскую корону, на которую имел наследственное право еще по своему отцу Зигмунду, урожденному Ваза, и выведала у шведов, не захотели ли бы они сочетать Владислава с королевой шведской Христиной, иначе никаких переговоров о мире между Польшей и Швецией быть не может. Что же касается французских нареченных, то король не может выразить свою волю, потому что посол не привез портретов (австрийцы же прислали шестнадцать на выбор), кроме того, ничего не было сказано о пользе от такого брака для королевства Польского. Все это посол должен был передать в Париже и возвратиться весной, чтобы успеть до начала следующего сейма, на котором, если сенат позволит королю взять новую жену, будет утверждено это намерение и можно будет слышать голоса, что король делает это из любви к отчизне.
Так граф де Брежи отбыл в свою далекую столицу, не везя ничего определенного ни от короля, ни от "полководца" Хмельницкого, и я тоже начал было собираться в дорогу домой - и вдруг был приглашен к коронному канцлеру Оссолинскому, но приглашен не в служебном порядке, а тайно, ночью, в собственный дворец первого после короля человека в государстве.
Оссолинский принял меня в своем домашнем кабинете при одной свече, но на столе было хорошее вино и холодная дичь из литовских лесов, и глаза его в полумраке светились умом и, если так можно сказать, доброжелательностью, хотя от такого плута вряд ли следовало ожидать чего-нибудь подобного.
Мы поздоровались, называя друг друга просто по фамилии, слишком уж отличалось наше общественное положение и звания наши точно так же. Мои растрепанные, печально обвисшие усы никак не гармонировали с закрученными светлыми усиками пана канцлера коронного и его выхоленной, расчесанной так, что золотился каждый волосок в ней, бороды, но это мало меня беспокоило, я без церемоний принял приглашение Оссолинского сесть напротив него за столик, не отказался и выпить, и закусить как следует, а потом молча посмотрел на хозяина, ожидая потоков его обычного красноречия.
Невольно вспомнился мне шляхтич Низдиковский из маетностей Киселя. Что-то было в нем от Оссолинского. Такой же прилизанный до прозрачности, просветленный взгляд, доброжелательность во всем обхождении, а рядом сажают на кол человека, и это нисколько не отражается на поведении шляхтича, ибо, как говорит пан возный Коструба: не всовывай пальцы между дверей.
Оссолинский добродушно морщил свой большой нос, будто хотел сказать: "Пан ждет от меня красноречия? Пан его получит!" Из него всегда текли словеса, как из отверстия в бочке. Когда после элекции Владислава поехал послом к папе римскому, то к нему начал пробиваться какой-то итальянец, передавший через слуг, что возьмет всего лишь сто золотых, чтобы научить их пана необходимому красноречию. Оссолинский велел ответить, что он даст наглецу двести золотых, лишь бы тот его послушал и понял, что такое настоящее искусство произносить речи. Папу Урбана зачаровал тогда так, что тот присвоил ему княжеский титул. Вскоре получил такой же титул и от императора Фердинанда. А был к тому времени всего лишь подскарбием коронным. Своими высокими титулами, правда, не воспользовался, потому что сеймовыми конституциями 38-го и 41-го годов во имя сохранения вольностей шляхты было строжайше воспрещено употреблять какие-либо титулы, кроме тех, которые приняты в унии, зато сумел пан Ежи так склонить к себе короля, что тот очень скоро сделал его подканцлером, а потом и канцлером великим коронным, во всем доверился ему, Оссолинский обрастал славой, а еще больше - богатствами, и когда выдавал замуж свою дочь Анну Терезу за сына воеводы сераджского Зигмунда Денгофа, то свадьба эта была едва ли не самой богатой за все сто лет. На ней присутствовал король, все города польские, все воеводства, все вельможи изощрялись в изобретательности и щедрости, так что подарков молодым было навезено на сто пятьдесят тысяч золотых.
Я знал, что канцлер презирает меня так же, как и всех остальных, как презирает он, наверное, и самого короля, потому что на сегодняшний день Владислав беднее пана Ежи, - но чего же иного я должен был ждать? Уважение к ближнему своему бывает только у бедняков. Богатство отнимает у человека способность уважать других, богачи любят лишь самих себя. Разница лишь в том, что выражают это по-другому. Глупые тычут тебе в глаза свое презрение и чванство, умные умеют скрывать свои чувства то за вежливым словом, то за молитвой, то за панибратством, то за показной доброжелательностью.
Пан Ежи сидел напротив меня, смотрел так откровенно и умно, доброжелательно морщил свой породистый нос. Он еще молчал, но я уже знал, о чем будет речь.
– У нас было адское лето, - нарушил молчание Оссолинский.
– Канцлер Радзивилл, торопясь к королю в Варшаву из своей Олики, потерял любимого коня из-за несносной жары.
– Я тоже торопился к королю, но мои кони целы, - сказал я.
– Казаки умеют обращаться с конями.
– Не только с конями, пан канцлер.
– О, я знаю: с женщинами тоже!
– засмеялся пан Ежи.
– И с врагами, - добавил я.
– Кто же этого не ведает, пан Хмельницкий? Фама об этом достигла уже и антиподов, думаю. Не один властелин завидует королю польскому, что тот имеет таких доблестных воинов.
– Пришлось слышать и это недавно.
– Но пан не торопится на этот зов?
– Сказал же, что торопился к королю своему. А к чужому - зачем должен был бы спешить? Да и будут ли тогда мои кони целы?
– У великих полководцев целыми бывают не только кони, но и люди, заметил раздумчиво канцлер.