Я бросаю оружие
Шрифт:
— А мне маханша сказала, что мне все равно в ремеслуху идти. Она Гальку будет учить. Все равно, говорит, с мужиков в семье толку, что с дворовых кобелей.
Герка вздохнул, а потом зло сощурился.
— Махнемся маханшами, вася? — хотел было перевести на смех я этот разговор, но Мамай тяжело отмолчался.
Потом спросил:
— Пистон-то с собой? Давай популяем?
— Давай, — охотно согласился я. Мне и самому не терпелось салютнуть в честь Победы.
Мамай стал искать что-нибудь для мишени. Я поглядел, где бы удобнее оборудовать огневую позицию. Нет, все же кое-что и мы все-таки делали! Весь двор за сараем был нами же
Семядоля долго воевал за этот огород, вернее не за него, а за картофельные участки для учителей. В прошлые годы они садили свою личную картошку здесь, на школьном дворе: больше-то негде, забыли выделить. А копать просили нас, учеников, каждая классная руководительница в своем классе. Нам было противно — будто они нас нанимали или заставляли, потому что мы им подчиненные. Но и отказаться тоже неловко: подумают, конечно, потому, мол, что лень, обидятся. Кто постарше, тем еще приходилось работать и за букварей: с них что толку? Нашей класрукшей тогда была не Вагря, а Полтонна; Вагре бы, наверное, вообще отказались копать, я, по крайней мере, — немка. Не на самом деле немка, а просто преподавала дойч, но один хрен — много чести и так, что мы их поганый язык учить обязаны. Так, во всяком случае, тогда я думал... Но и Полтонну мы тогда здорово запрезирали, потому что она очень жадничала с землей. Мы уже сговаривались рвать когти от этого дела, но нас как-то определил Семядоля. Он подошел к нам и, ни о чем не спрашивая, будто твердо знал наши соображения и намерения, сказал:
— У Анны Платоновны тяжело ранили сына. Он был талантливый музыкант, подавал большие надежды. Но перед самой войной противу желания матери поступил в летную школу. Теперь он абсолютно потерял зрение. Анна Платоновна не показывает вам виду, но очень убивается, думает только о нем. Ей надо сына кормить. Так что вы не судите ее слишком строго. Не судите, да не судимы будете.
Тогда я и понял, отчего Полто... Анна Платоновна оказалась как не в себе, перестал ее травить и начал жалеть...
Семядоля, наверное, когда-то сам слопушил и не дотункался вовремя похлопотать, чтобы учителям, как и другим, отвели участки за городом. Вот и пришлось отдавать им двор. Я догадывался, что Семядоле было нелегко в этом деле: просто так ведь землю не отберешь, только поссоришься со всеми, а что учителя как бы захватили школьный огород и нельзя организовать посадку картошки для школьных завтраков, тоже никуда не годилось. Наслышался я от матери всяких разговоров о разных дележках и сварах. Но к нынешней весне Семядоля своего добился, и мы с охотой и на совесть пораньше вскопали всю площадь, чтобы кто-нибудь да не успел захватить, и теперь мне прямо приятно было смотреть на своих рук дело. Ай да мы, спасибо нам! Да, может, опять не сгодится, как противовоздушная щель, — карточки-то, наверное, сейчас отменят.
Подошел Мамай.
— Никакой кастрюли не нашел! Всю ржавчину, что ли, на танки сдали, пионэры юные — головы чугунные, тимуровцы вшивые? Охламоны... Гоп-стоп, вот же банка! На фига я и бегал?
— А расположимся где? Весь огород перепахали, тимуровцы вшивые! — качал я подбалдычивать Мамая — он на огороде тоже мантулил, как и все. — Куда крестьянину, податься? Белые придут — грабят, красные придут... Тяжело в деревне без нагана! Стоя? Не люблю, неохота. С колена?
— Давай
— А не вляпаемся в... И стрелять — в сторону школы? — Зачем? Вдоль траншеи. Там же стена.
— Васар, — тут тихо сказал Манодя. — Идет.
— По крыше воробей?
— Кто? — совершенно почему-то сегодня не ожидали никакого васара-шухера-атанды мы с Мамаем.
— Дедушка Пыхто! Вон.
По тропинке обочь школьного огорода шел наш военрук Арасланов. Он был уже близко. Мы кое-как заныкали чинарики в рукава и сделали вид, будто чего-то ищем. Арасланов прошел, не взглянув, даже нарочно повернул голову в другую сторону, но мы не уверены были, что он не заметил, как мы курим.
— Смотри-ка ты, при полном иконостасе, — сказал Мамай, как только тот прошел. — Фу ты, ну ты, лапти гнуты!
— Будто и не видит! — подхватил Манодя. — Устроил ему тогда, видно, секим-башку Семен Данилович!
— Не так страшен черт... — буркнул я.
Эта история произошла зимой, ближе к весне. Арасланова мы все дружно и люто невзлюбили. Он пришел в школу среди учебного года прямо из госпиталя, прежнего военрука забрали на фронт. Сразу же он начал нас нещадно гонять: в мороз и в метель «вир марширен гут» с тяжелыми, заменявшими нам винтовки болванками-полузаготовками на плечах или по целых полчаса ползали по-пластунски. Арасланов и слышать не хотел, что у кого-то мерзнут ноги в ботинках: лапы у многих из нас были теперь такого размера, что валенки вместе с другими теплыми вещами давно сданы для фронта, и целыми зимами в ботиночках форсило полшколы, — или что кому-то мама не велела мочить пальто.
— Солдат все должен терпеть. Тяжело в ученье — легко в бою. Суворовский наука побеждать знать нада!
Нерадивым и нерасторопным он запросто отвешивал подзатыльники. Чем дальше, тем он становился злее и злее, и нам стало совсем невмоготу.
Однажды на уроке, когда он нас только что выстроил и было раскрыл рот, чтобы произнести свою обычную команду: «Рота, смирна! Слива на первый-второй рассчитайсь!» — я, опережая его, крикнул:
— Один татарин в два ширинга стройся!
Арасланов так и примерз с открытым ртом. Потом сорвался с места, подбежал к ближнему, левофланговому, Кольке Данилову, самому шпингалету:
— Какая сука кричал? Говори! Не знаешь? Говори! Узнаешь!
Он толкнул Кольку в снег и сгреб следующего. Следующим был Мустафа.
— Не знаешь? Говори! Тоже не знаешь? Ты — не знаешь?!
Он развернулся и наотмашь зафитилил Мустафе прямо по физии.
— Чушка!
Мустафа упал.
Дальше Арасланов бил подряд по мордасам своей левой, сухой рукой, бесенел все больше и больше. Ребятишки утирали кровь.
Я глотнул воздуху и вышел из строя:
— Я кричал.
Арасланов схватил меня за шиворот и пинками проводил в учительскую. Там был только Семядоля. Арасланов закричал с порога:
— Татарин вместе с русским воевал! Татарин хорошо воевал! Ордена имеем, контузия имеем, ранение имеем, руку на фронте потерял, чтобы всякая сволочь мне кричал!? Чушка! Я тебе покажу в одну ширинку — маму родную забудешь!
Когда Семен Данилович понял наконец, что произошло, он тут же позвонил в госпиталь, а меня отправил в класс. Когда снова вызвали в учительскую, отец был уже там.
— Как ты мог, подлец, как ты мог?! Ты в какой стране живешь?
— Чё он нас бьет!
— Да я тебя за эти дела еще не так испорю, подлец! Подлец, ну подлец!