Я буду любить тебя...
Шрифт:
— Ко всему прочему еще и буря, — пробормотал я.
Когда я проходил мимо гостиницы, до меня донесся взрыв самодовольного хохота, а затем множество голосин громко запели разухабистую застольную песню. Я понял, что милорд пьет и поит других, празднуя прибытие приказов, которые доставило «Счастливое возвращение». Дом священника был погружен во мрак. Войдя в гостиную, я высек огонь, зажег факелы и обнаружил, что я здесь не один. На полу, у погасшего камина, касаясь юбками холодной золы, сидела мистрис Перси. Сложенные руки она положила на низенький табурет и уронила на них голову. Мне было видно ее лицо — правильное, холодное и неподвижное, как у мраморной статуи. Несколько мгновений я стоял и смотрел на нее, но она так и не шелохнулась; тогда я сходил за дровами, разжег в камине огонь, и сумрачная зала вновь озарилась ярким светом.
— А где Ролф? — спросил я наконец.
— Он хотел остаться, но я не позволила, — ответила она. — Мне хотелось побыть одной.
Она встала, подошла к окну и прислонилась лбом к решетке, глядя на неспокойное небо и торопливо бегущие воды Джеймса.
— Что я наделала! Лучше бы мне оставаться одной! — промолвила она тихим, прерывающимся голосом. Она стояла ко мне спиной у тускло сереющего окна, и я знал, что она плачет, хотя из гордости старается скрыть это от меня. От жалости у меня защемило сердце, но мне нечем было ее утешить. Наконец она обернулась.
На столе стояли пирог и графин вина.
— Вы устали и взволнованы, — сказал я, — а между тем скоро вам могут понадобиться все ваши силы. Садитесь за стол, поешьте и попейте.
— Ибо завтра мы умрем, — добавила она и рассмеялась дрожащим смехом. Ее ресницы были влажны от слез, но гордость и мужество уже возвратились к ней в полной мере. Она выпила вино, которое я ей налил, и мы заговорили о разных второстепенных предметах: о сегодняшней игре в шары, об индейце Нантокуасе, о бурной ночи, которую предвещали тучи и все усиливающийся ветер. После ужина я позвал к жене ее служанку Анджелу, а сам вышел на темную улицу и зашагал к гостинице.
Глава XVIII
В которой мы уходим в ночь
Гостиница сверкала огнями. Когда я подошел ближе, оттуда донеслись пьяные выкрики, сопровождаемые дружной пистолетной пальбой. Милорд Карнэл с упоением предавался нашему дурацкому виргинскому обычаю попусту растрачивать на пьянках порох, который можно было с пользой применить против индейцев. Внезапно шум сделался еще громче, дверь гостиницы распахнулась, и оттуда гурьбой вылетели подавальщики и прочие слуги во главе с самим хозяином. Им вдогонку посыпались всякие бьющиеся предметы трактирной утвари и послышался громогласный смех.
Пройдя мимо негодующего хозяина и прислуги, и остановился на пороге гостиницы, обозревая царящий гам пьяный разгул. В воздухе висел густой табачно-пороховой дым, через него с трудом пробивался желтый свет множества факелов. Пролитое на длинный общий стол вино тонкими струйками цедилось на пол, где уже натекла большая красная лужа. Под столом, все еще сжимая в руке пустую кружку, лежал убеленный сединами депутат Палаты от одного из дальних поселков. Из гостей милорда Карнэла он первым упился до бесчувствия; остальные, судя по всему, готовились вскоре к нему присоединиться. Молодой Хэймор, стоя одной ногой на скамейке, а другой — на столе, увлеченно наяривал на скрипке какой-то быстрый залихватский мотив. Мастер Пори, впавший в плаксивость, тянул жалостную песню, а в перерывах между куплетами тщательно вытирал выступающие на глазах слезы. Мастер Эдвин Шарплес, видимо, вообразил, что он в суде, и то громогласно, то невнятным шепотом высказывался по некоему воображаемому делу. На кого бы я ни посмотрел, всяк был пьян: и Писэбл Шервуд, и Джайлс Аллен, и Петтиплэйс Клоз. Капитан Джон Мартин сидел, вытянув ноги, и попеременно требовал то новую кружку вина, каковую он тотчас осушал залпом, то свои пистолеты, каковые, получив их от слуг милорда уже заряженными, он тут же разряжал в потолок. От сильного ветра двери хлопали, оконные стекла дребезжали, пламя факелов клонилось вбок. Музыка становилась все неистовей, выстрелы все чаще, хмельные речи все громче и бессвязнее.
Милорд выглядел менее пьяным, чем его гости, возможно, он просто меньше выпил, но его веселью также не было границ. Щеки его раскраснелись, глаза горели злобной радостью; время от времени он смеялся каким-то своим мыслям. Он не мог видеть меня сквозь серое облако дыма или же видел смутно, как одного из многих любопытных, толпящихся в дверях и глазеющих на пирушку. Дрожащей рукой он медленно поднял свой серебряный кубок и возгласил:
— Пейте, собаки! Пейте за «Санта-Тересу»! Пейте за завтрашнюю ночь, когда гордая леди будет в моих объятиях, а мой враг — в моей власти!
Выпитое вино лишило разума не только его, но и всех остальных. В тот час они и думать забыли о чести. Бесстыдно хохоча, они подняли вслед за ним свои кружки, стараясь не слишком расплескать их содержимое. В это мгновение камень, метко брошенный кем-то, стоящим у меня за спиной, выбил серебряный кубок из рук фаворита. Кубок со звоном упал на пол, а красное вино из него выплеснулось на Карнэла. Мастер Пори залился пьяным смехом и заорал:
— Похоже, сия чаша вас миновала!
Камень швырнул Джереми Спэрроу. Обернувшись, я на мгновение увидел его могучую фигуру и гневное лицо под шапкой седеющих волос; затем он протиснулся через толпу обомлевших слуг и пропал в темноте.
Милорд тупо уставился на свои залитые вином руки, потом на упавший бокал и валяющийся рядом камень.
— Фальшивые кости, — проговорил он заплетающимся языком. — Иначе я бы не проиграл! Ну ничего, я выпью за все это завтра вечером, когда палуба не будет ходить под ногами, как этот чертов пол, а из моря не будут вылетать камни. Еще вина, Джайлс! Выпьем за лорда верховного адмирала, джентльмены! За милорда Бэкингема! Чтоб он поскорее отправился в ад и, оглядываясь оттуда на Уайтхолл, увидел меня на груди короля. Наш король — прекрасный король, джентльмены! Он подарил мне вот этот рубин. А знаете, что я получил от него в прошлом году? Я…
Тут я повернулся и вышел вон. Я не мог навязать поединок пьяному.
Пройдя десять ярдов, я неожиданно обнаружил рядом с собой Нантокуаса. Как он ко мне приблизился: я не видел и не слышал.
— Я ходил в лес, на охоту, — он говорил по-английски медленно и мелодично, так научил его Ролф. — Я знал, где живет пума; нынче я устроил у логова западню и поймал ее. Сейчас она в доме моего брата, в клетке. Когда я ее приручу, я подарю ее прекрасной леди.
Ответа он не ждал, и я ничего не ответил. Бывают минуты, когда общество индейца — лучшее общество на свете.
Прежде чем выйти на рыночную площадь, нам надо было пересечь узкий проулок, спускающийся к реке. Ночь была очень темная, хотя в разрывах между мчащимися по небу облаками все еще блестели звезды. Мы с Нантокуасом быстро шли вперед, мои каблуки гулко и резко стучали по мерзлой земле, он же двигался беззвучно, как тень. Переходя проулок, он вдруг протянул руку и вытащил из тьмы тщедушного человечка в черном.
В центре площади была поставлена огромная жаровня; сложенные в ней смолистые дрова ярко горели. Ночная стража должна была поддерживать этот огонь от наступления темноты до рассвета. Когда мы подошли к жаровне, в нее только что подбросили сухих сосновых поленьев, и красное пламя полыхало вовсю. Нантокуас, крепко сжимая запястья пленника своей железной рукой, тащил его в освещенный круг.