Я буду любить тебя...
Шрифт:
что флорентиец Рене имел дело со множеством подобных кубков, перед тем как их подносили гостям, которым Екатерина Медичи [91] желала оказать особую честь.
— У нее были необычайно белые руки, — пробормотал мастер Пори. — Мне довелось однажды поцеловать их, это было в Блуа [92] много лет назад, когда я был еще молод. Этот Рене был большой искусник по части медленных отравлений. Достаточно было понюхать розу, надеть пару надушенных перчаток, отведать питья из поданного тебе кубка, и ты уже был не жилец, хотя до твоих похорон могло пройти еще много дней. К тому времени роза успевала истлеть, перчатки — потеряться, а кубок был уже давно забыт.
91
Екатерина Медичи (1519–1589) — французская королева с 1547 г., жена французского короля Генриха II. В значительной мере определяла государственную политику в период правления своих сыновей Франциска I, Карла IX и Генриха III. Одна из организаторов массовой резни гугенотов в Париже в 1572 г. (Варфоломеевская ночь). Часто пользовалась ядами для устранения своих противников.
92
Блуа — одна из резиденций французских королей.
— За границей я наблюдал один обычай, который мне очень понравился, — сказал я. — Хозяин и гость наливают себе вина, а потом пьют за здоровье друг друга, обменявшись кубками. Сегодня вы, милорд, хозяин, а я — гость. И я хочу выпить из вашего серебряного кубка.
Глядя на него так же дружелюбно, как и он на меня, я пододвинул к нему свой зеленый с золотом бокал и протянул руку за его серебряным кубком. Можно расточать улыбки и при этом быть негодяем — эта мысль далеко не нова. В смехе Карнэла, в учтивом жесте, которым он встретил мое предложение, было столько непринужденности, как будто великолепный бокал, который он придвинул к себе, содержал не яд, а чистую ключевую воду. Я поднял серебряный кубок и, провозгласив «За здоровье короля!», осушил его до дна, после чего спросил:
— Что же вы не пьете, милорд? Ведь при таком тосте нельзя отказываться.
Его милость поднял зеленый бокал, затем опять поставил его, даже не пригубив.
— У меня разболелась голова, — сказал он, — сегодня и не буду пить.
Мастер Пори пододвинул к себе кувшин, наклонил и обнаружил, что он пуст. Лицо его выразило такое огорчение, что я рассмеялся. Милорд рассмеялся тоже, но во второй раз за вином не послал.
— Разве так пьют? — жалобно вопросил наклюкавшийся секретарь Совета колонии. — То ли дело было в «Русалке» [93] — там мы не делили кувшин вина на троих… Царь Московии одним глотком выпивает четверть пинты водки [94] , сам видел, как он это делает… Одним глотком! Я ж-желал бы быть… Вакхом с этого кубка… под сенью налитых гроздьев винограда… Вина и женщин!.. В-вина и ж-женщин… в-ви-на… х-х-хереса… — Речь нашего малопочтенного спикера перешла в невнятное бормотание, и его убеленная сединами голова плюхнулась на стол.
93
«Русалка» — таверна в Лондоне, где во времена У. Шекспира часто собирались писатели.
94
Около 150 гр.
Ничем не потревожив его пьяной дремоты, я встал, откланялся и спустился на первый этаж, в общий зал. Милорд Карнэл последовал за мной. Недавно здесь выпивала компания плантаторов из отдаленных поселков, и на скамье, стоящей у дверного косяка, лежал кусок мела, которым хозяин гостиницы чертил на двери линии, отмечая таким образом, сколько ему должен каждый из клиентов. Я прошел было мимо, но затем обернулся и взял мел.
— Какой длины линию мне провести, чтобы изобразить свой счет, милорд? — спросил я с улыбкой.
— Как насчет высоты двери? — ответил он.
Я провел мелом черту от пола до притолоки.
— Теперь дело за вами, милорд. Дерзайте — ведь каков счет, такова должна быть и расплата.
Не стерев линий с двери, я еще раз поклонился ему и вышел на улицу. Солнце уже садилось, когда я добрался до дома пастора, вошел в гостиную и, пододвинув к столу табурет, сел, чтобы подумать. Мистрис Перси была в своей спальне, Спэрроу расхаживал у меня над головой, тихо насвистывая псалом. Пламя в камине то разгоралось, озаряя всё красным светом, то опадало — и тогда в комнате воцарялся полумрак. Через дверь, которую я оставил открытой, лился аромат сосен, сырой земли и опавших листьев. На кладбище возле церкви ухала сова, а плеск реки казался громче обычного.
Просидев за столом с полчаса, я случайно поднял взгляд на противоположную стену. Там, отражая свет от камина и распахнутую входную дверь у меня за спиной, висело небольшое венецианское зеркало, которое я купил вместе с другими безделушками, привезенными на «Саутгемптоне», и подарил жене. Поначалу я глядел в него рассеянно, потом внимание мое напряглось: я увидел, как в комнату вошел человек. Он появился бесшумно, я и сейчас не слышал звука шагов у себя за спиной. Огонь в камине горел еле-еле, гостиная погрузилась в почти полную темноту, и вошедший отражался в зеркале смутно, так что я видел лишь неясную тень. Однако света все же было достаточно, чтобы различить поднятую руку, сжимающую кинжал. Я сидел неподвижно, глядя, как фигура в зеркале становится все больше. Когда убийца приблизился почти вплотную и занес руку для удара, я резко вскочил, обернулся и перехватил его запястье.
После молниеносной яростной борьбы кинжал оказался у меня, а нападавший — в полной моей власти.
В этот миг в камине вспыхнула сосновая шишка, и комната ярко осветилась.
— Дикон! — вскрикнул я и опустил руку.
Такое никогда не приходило мне в голову. Мы стояли и молча смотрели друг другу в глаза: хозяин и слуга. Дикон попятился к стене и прислонился к ней, тяжело дыша. В комнате вдруг стало очень тихо, и в эту тишину хлынули воспоминания о нашем общем прошлом.
Я разжал руку, и кинжал со звоном упал на пол.
— Наверное, это из-за вчерашнего, — сказал я. — Я никогда больше не ударю тебя.
Я подошел к столу и сел, подперев лоб ладонью. Дикон хотел убить меня ударом в спину! Пламя в камине потрескивало, как потрескивали когда-то бивачные костры во Фландрии, ветер за окном завывал совсем как тот, что рвал такелаж на «Казначее» в ту страшную ночь, когда мы привязали себя к одной мачте, уверенные, что не доживем до утра. Бог ты мой, Дикон…
На столе стояла чернильница пастора, рядом лежало перо. Я достал из-за пазухи свою записную книжку и начал писать, потом, не поворачивая головы позвал:
— Дикон!
Он медленно подошел к столу и встал, понурив голову.
Я вырвал из книжки листок и подвинул к нему.
— Возьми, — приказал я.
— Это для коменданта? — спросил он. — Я должен отнести это коменданту?
Я покачал головой:
— Прочти.
Он безучастно смотрел на листок, вертя его то так, то этак.
— Ты что, позабыл грамоту, когда позабыл все остальное? — спросил я сурово.
Он прочел, и лицо его залилось краской.
— В этой бумаге твоя свобода, — сказал я. — Отныне ты у меня не служишь. Теперь ты не мой солдат, а я — не твой капитан. Уходи!
Он смял листок в кулаке.
— Я был не в своем уме, — пробормотал он.
— Охотно готов этому поверить, — ответил я. — Уходи.
Он постоял еще немного и ушел. Неподвижно сидя у стола, я слышал, как он медленно, тяжелым шагом выходит из гостиной и по ступенькам крыльца спускается в темноту.