Я был Цицероном
Шрифт:
Я прочитал следующее: «Папен знает больше, чем следует знать».
Итак, они знают, что Папену известно многое… Но знают ли они, откуда ему все это известно?
Выключив свет, я понес документы в спальню посла. Вдруг мне отчетливо представилось, что посол все знает, и я похолодел.
Открыв дверь, прислушался. Из глубины комнаты доносилось ровное дыхание спящего человека. Полоска света, которая пробивалась через неплотно задернутые шторы, пересекала кровать. Я увидел бледное, утомленное лицо посла.
Я быстро положил бумаги обратно в ящик — и затем
Я похолодел. Но удивительно: в тот момент я не испытывал ни страха, ни чувства ужаса. Я наклонился и заглянул спящему в лицо.
Сэр Хью шевельнулся и опять затих. Я пристально смотрел на него, и мне казалось, что во сне он ощущал нависшую над ним угрозу.
С некоторых пор я начал подозревать Мару. Высокомерие и презрение, с которым я относился к ней, должны были показать ей, как мало значила она теперь для меня.
Мы сидели у себя дома. Все комнаты нашего домика буквально утопали в цветах. Где-то пела слепая канарейка. Продавец сказал нам, что канарейки поют лучше, когда они слепые. Был у меня и кальян, купленный Марой на мои деньги. Приятная музыка, льющаяся из приемника, щебетание канарейки, покрытый пылью кальян и непременно бутылка виски под рукой — таков был домашний уют в представлении Мары.
Я тщательно изучал ее, стараясь найти какие-нибудь признаки того, что она предала меня.
А что, если она выдала меня мистеру Баску? Возможно, она не сказала ему всего, но намекнула, что знает кое-что.
Все, что она хотела сделать, — это по-женски отомстить мне. Но для меня это могло иметь гибельные последствия.
— Как чувствует себя ребеночек Басков? — спросил я, делая вид, что меня это очень интересует.
— Хорошо, — коротко ответила она.
Мара очень изменилась. Бывало, она без умолку рассказывала мне о ребенке, стараясь отвлечь меня. Теперь же она как-то странно смотрела на меня. Или это мне показалось.
— У тебя неприятности с послом? — неожиданно спросила она.
Ее вопрос ошеломил меня. Я пристально посмотрел на нее, пытаясь угадать, что она имеет в виду.
— Нет, — ответил я. — Почему они должны у меня быть?
— Ты какой-то странный в последнее время.
Она говорила это не глядя на меня, полируя ногти.
Когда-то ее руки восхищали меня. Теперь же они казались мне костлявыми. Ее глаза, некогда голубые, стали пустыми и невыразительными, а грубый голос потерял для меня всякое очарование.
— Ничуть не странный, — сердито проговорил я.
У меня на самом деле не было никаких неприятностей с послом. Утром, как и обычно, я вошел к нему в спальню. Раздвинул шторы, пожелал ему доброго здоровья и подал апельсиновый сок.
На полу лежали осколки стакана. Если бы я убрал их ночью, сэр Хью догадался бы, что ночью в комнате кто-то был.
Он выпил апельсиновый сок. А когда ставил стакан на тумбочку, увидел на полу осколки разбитого стакана.
Я заволновался. Сэр Хью нахмурил
— Я, видимо, разбил его во сне, — проговорил он.
Я сделал вид, что заметил разбитый стакан только сейчас, поспешно нагнулся и начал собирать осколки.
— Смотрите не порежьте себе пальцы, — сказал он мне и начал читать утренние газеты, которые я ему принес.
Весь этот день я внимательно наблюдал за сэром Хью, но ничего необычного в его поведении не заметил. Правда, я знал, что днем он послал в Лондон телеграмму, которую я сфотографировал прошлой ночью.
Почему он не подает вида, что знает что-то? Ему следовало бы удивляться, откуда это фон Папен берет такие сведения. Он должен был бы почувствовать недоверие к людям, которые окружают его. Если бы он стал задавать мне вопросы, пытаясь уличить меня во лжи, и если бы он хоть чем-нибудь выдал свое подозрение, это выглядело бы естественнее, чем его теперешнее обычное отношение ко мне.
Сэр Хью был дипломат. Он всю жизнь вынужден был контролировать свои чувства. Он научился всегда быть хладнокровным и вежливым — на пикниках, во время объявления войны, при смене правительства. Но так или иначе, его невозмутимость вывела меня из себя.
Ужасное состояние неопределенности раздражало меня, и я срывал зло на Маре.
— Ты когда-нибудь кончишь чистить ногти? — вырвалось у меня.
Мара, ничего не ответив мне, расставила пальцы и подула на них.
— Хотела бы я знать, что это на тебя нашло, — недовольно сказала она и задвигалась на стуле, усаживаясь поудобнее.
Это окончательно вывело меня из терпения. Но я взял себя в руки и, чтобы отвлечься, решил позвонить Мойзишу и встретиться с ним.
На этот раз мы встретились на улице. Вокруг все было спокойно, и я влез в «опель».
— Как вы добрались? — спросил я Мойзиша.
Он пожал плечами и недоверчиво осмотрелся, как бы не веря, что вчерашнего преследователя здесь нет.
— Он исчез, — ответил он.
Какое же найти объяснение этому? Как человек мог заметить, что меня в машине больше нет? Он определенно хотел узнать, кто я, но на этот раз у него ничего не вышло. Другими словами, ничего страшного не произошло.
Я передал Мойзишу пленку.
— Я проник в спальню посла, — едва слышно произнес я, стараясь произвести впечатление. — Все это не так уж сложно. Он ведь, как и обычно, принял снотворное.
— Что?! — воскликнул Мойзиш. — Вы фотографировали этой ночью?
— А почему бы нет? У англичан нет оснований считать, что в посольстве есть шпион, работающий на немцев. И все-таки, что же произошло?
Мойзиш связал мой вопрос со вчерашним преследованием.
— Может быть, вы и правы, — заметил он. — Вполне возможно, что они и не подозревают ни о чем, а вчерашняя погоня за нами — чистая случайность. Человек, может быть, как следует выпил и стал преследовать нас просто так, из-за чудачества. Не исключена возможность, что я попал под обычное наблюдение. Не думаю, чтобы англичане в самом деле верили, что я торговый атташе.