Я был похоронен заживо. Записки дивизионного разведчика
Шрифт:
Нормами снабжения в действующей армии предусматривалась выдача 100 г водки, или 50 г спирта, или 200 г вина каждому военнослужащему от рядового солдата до старшего офицера. Но старшины всегда часть солдатской нормы ухитрялись передать своим начальникам – командиру роты, батареи, батальона, дивизии. Делалось это очень просто. Я знаю старшину Шевцова, который с помощью воды из одного литра водки делал два. Все дополнительное количество горючего шло командиру дивизиона, комиссару и начальнику штаба. Конечно, старшина и себя не забывал. Все потребители дополнительного пайка водки об этом знали, да и другие офицеры и многие солдаты это знали и принимали как должное. Видели, как водка, даже при тридцатиградусном морозе, замерзала. Закладывали бурдюк с замерзшей водкой или вином за пазуху, согревали ее до текучести, отмеряли по 100 г, выпивали и молчали. Командиров надо было беречь. Они находились в деревнях в отапливаемых домах или в землянках с несколькими накатами из бревен, и каждый был одет, кроме штатного обмундирования, в меховую безрукавку и овчинный полушубок, а солдаты и младшие командиры сидели в траншеях и открытых ровиках,
Водка по 300 граммов со скромной закуской развязала нам языки. Наперебой вспоминали острые моменты, пережитые за долгие четыре года войны. А нас было четверо, прослуживших в одном дивизионе от начала и до конца войны, и два человека – с декабря 1941 года. Каждому было что вспомнить. Каждый из нас выполнял свою определенную должностью работу, и находились мы в разных местах и в разных условиях. И каждый воспринимал ситуацию, в которой он оказывался, по-разному. Одним из острых обсуждаемых вопросов стал вопрос питания и, естественно, распределения водки. И вот что нам поведал сержант Галкин, знавший жизнь старших офицеров дивизиона, поскольку сам все четыре года вращался в их среде.
Лето 1941 года. Смоленско-ельнинское направление. Дивизионом командует майор Руденко. Старый кадровый, еще дореволюционный офицер. Знает службу. Прост в обращении с подчиненными, в том числе и с солдатами, но не допускает ни малейших неуставных действий. У него нет личного повара. Он не позволяет, чтобы старшина привозил ему и другим офицерам (комиссару, замкомандира дивизиона и начальнику штаба) отдельно приготовленные блюда. Все питаются из общего котла. В конце августа Руденко идет на повышение. Его переводят в другую часть командиром полка. Командиром дивизиона назначен бывший начальник полковой школы капитан Родионов. Положение меняется. Ездовой двуколки взвода топоразведки Защепин становится личным поваром командира дивизиона, числясь в штате топовзвода. Землянки для штаба и командира с комиссаром стали строить отдельные. Накаты на землянках стали более мощными. В октябре, в окружении немцев в брянских лесах, где отсутствовало всякое снабжение, в том числе и продовольственное, командование дивизиона приблизило к себе ездового хозяйственного отделения, совершенно неграмотного казаха, но ловкого воришку, который подкармливал штаб сворованным в деревнях, расположенных по маршруту движения дивизиона. Правда, это быстро закончилось. В штабе полка стали известны способности снабженца, он был отозван в полк и назначен на должность командира хозяйственного взвода с присвоением звания младшего лейтенанта. Теперь ворованным он стал кормить командира полка и комиссара. В 1943 году он к нам вернулся уже в звании старшего лейтенанта на должность командира огневого взвода. Надо представить, насколько смешон был в среде батарейцев неграмотный офицер, ранее видевший пушку только на расстоянии с облучка брички.
Особенно сильно отдалилось командование дивизиона от солдат и командиров взводов уже после выхода из окружения. Это ноябрь и декабрь 1941 года. С приходом нового комиссара дивизиона политрука Гачурина, пьяницы и развратника, резко изменился и командир дивизиона майор Родионов. Вошел в компанию комиссара. Ходили слухи, что причиной тому являлось то, что его бросила жена, служившая врачом в медсанбате, которая вышла замуж за другого.
Централизованного снабжения продовольствием тогда не было. Брали все в колхозах и у колхозников. Последнюю корову уводили со двора колхозницы, лишая детей единственной кормилицы. Бесконтрольностью властей и Высшего командования и пользовались гачурины. В районе Тулы были плодово-ягодные совхозы с винными заводами. Нам стали давать по 200 граммов вина. Но длилось это недолго. Всего несколько дней. Одну половину вина – это для солдат и офицеров – старшина Шевцов разбавлял на 50 % водой, а вторую – делил со штабом. А затем комиссар приказал вообще все вино привозить ему. Якобы он сам будет выдавать солдатам их норму. Но комиссар жил в деревнях, а солдаты в поле, в снежных окопах, далеко друг от друга, и вино выпивалось командирами в компаниях с деревенскими девушками и солдатками. Мясом и другими продуктами, также за счет солдатской нормы, Шевцов со своим помощником Дусенбаевым обеспечивал комиссара дивизиона, по потребности.
Но каждое дело имеет свое начало и конец. Как-то внезапно исчез комиссар дивизиона, а затем и старшина Шевцов. Тогда нам некогда было не только говорить, а даже думать о таких вещах. Непрерывные бои и метания дивизии для латания дыр в обороне, чтобы воспрепятствовать немцам окончательно затянуть петлю вокруг Тулы, морозы, отсутствие зимнего обмундирования, продовольствия и боеприпасов превратили нас в неодушевленные существа. Разве могли мы думать о каком-то комиссаре, когда не мывшиеся в бане и не менявшие белье, завшивевшие и голодные, месяцами не видевшие человеческого жилья, на сорокаградусном морозе зарывались в снег, чтобы уснуть. Иногда с желанием больше не проснуться. Это теперь, объевшимся свининой и курятиной немецких бауеров, вспомнились нам те давние события. Тогда ходили слухи, что комиссар дивизиона Гачурин откомандирован то ли на курсы повышения квалификации, то ли в академию. Но трудно было поверить, что морально разложившегося человека можно было готовить на более высокие должности, и мы решили выяснить этот вопрос у Галкина. Но безуспешно. Он всячески уклонялся от ответа.
Тогда старший сержант Заборский перевел разговор на тему доносов. Мы подозревали, что Галкин был тайным агентом СМЕРШ, и подозревали, что он мог бы быть участником того события. Галкин признался, что он дал подписку представителю СМЕРШ полка, но прояснять событие не стал (у нас в полку было два офицера СМЕРШ – капитан и старший лейтенант). Вслед за Галкиным еще двое признались, что и они являются стукачами. Больше того, они знали многих солдат своих отделений и взводов (надо полагать, не всех), работающих сексотами. Посчитали, и оказалось, что каждый третий у нас был доносчиком (это только выявленные), тайным агентом или, как теперь говорят, сексотом.
Помню, как бурно обсуждался вопрос быта солдат на войне. Как солдаты и офицеры могли терпеть всеобщую страшную завшивленность, когда по несколько месяцев не менялось белье и не было помывок. Одни пытались объяснить это тем, что заниматься этим было некогда, другие нашим воспитанием, третьи говорили, что в этом нет ничего особенного и ничего страшного. Дескать, на войне иначе и быть не может. Говорили: вот, смотрите, казахи (у нас в полку было много казахов) не моются годами и даже не умываются. Только глаза иногда двумя пальцами промывают, а здоровые. Но ведь немецкие солдаты воевали в таких же условиях, что и мы, но из ранцев убитых немецких солдат мы вынимали мыло, одеколон, какие-то неизвестные нам мази и жидкости. И белье на них было шерстяное или шелковое. Говорили, что в нем вши не держатся. И в каждой деревне женщины нам рассказывали, что немцы заставляли их греть воду и мыть их в хате в бельевых корытах – бань во многих районах России не было.
Тогда мы так и не пришли к единому мнению. А сейчас я хочу рассказать историю жизни одного русского человека – один типичный пример, который, может быть, поможет осознать и мне самому, и другим происходившее в нашей стране и в армии.
Судьба Максима Прохорова
Так вот, лет десять тому назад я по просьбе племянника жены ездил в деревню, чтобы проконсультировать и научить деревенских мужиков заменять нижние, сгнившие венцы деревянных бревенчатых сооружений, не разбирая здание. Теперь в деревнях даже этого не умеют.
Там мы решили помыться в деревенской бане. Бани там есть в каждом дворе. На просьбу племянника истопить баню его отчим спросил: «Вы что, давно не мылись?» И услышав ответ, что не мылись уже неделю, страшно удивился нашему желанию и, как аргумент, заявил, что они, семья, – а может, и все жители деревни, этого я не уточнил, – «в этом году еще не мылись». А было это в конце мая. Выходило, что люди не мылись минимум пять месяцев. Тогда я был поражен, что при наличии собственной бани в 20–30 метрах от дома и поленницы дров с запасом на 2–3 года люди позволяют себе терпеть такие неудобства – по полгода не мыться. Натопили мы тогда баню и помылись с большими неудобствами – печь была полуразрушена, пол прогнил и провалился, полок и скамейки развалились, а дымоход оказался перекрыт прошлогодним птичьим гнездом. Поскольку птицы вьют гнезда весной, то выходит, что баня не топилась около года. А значит, и люди не мылись в бане такое же время.
Напарившись в бане, за рюмкой водки я стал исподволь расспрашивать хозяина о его жизненном пути. И вот что мне рассказал Максим Федотович [10] .
Родился он в деревне Корь, дворов в двадцать, в глухом лесном краю северной части Смоленской области. Кругом лес да болота. Ближайшие города – Смоленск в 130 км и Витебск – в 80 км. До Западной Двины около 20 км. Небольшие поля, отвоеванные у леса, не могли прокормить население деревни. Подспорьем были дары леса – грибы и ягоды и мизерные заработки на лесозаготовках. Все мужчины с осени до весны работали в лесу. Рубили лес. Затем его трелевали (подтаскивали волоком к дорогам). Тогда не производили сплошных вырубок, рубили только спелые деревья. Следующая операция – это вывозка бревен на лесные склады на берегу реки, на санях и подсанках лошадьми на 20 км. Наступала весенняя распутица, менялась и деятельность деревенских мужиков. Лошади ставились на откорм к предстоящим полевым работам, а мужики уходили на вязку плотов. Пока стоял лед, плоты вязались на берегу в местах, с расчетом, что, когда пройдет ледоход, паводковые воды поднимут плоты и они будут готовы к сплаву. Но на берегу вязалась только небольшая часть плотов. Основная часть вязалась на воде. Бревна со штабелей скатывались в воду, и здесь сплавщики, стоя в ледяной воде, баграми подгоняли бревна к гленям (это часть плота длиной в одно бревно) и соединяли их между собой клибами (это перекрученные до смятия древесины молодые березки). Глени, штук 10–12, связывались между собой веревками, и получался членистый гибкий плот. На обоих концах плота устанавливались дригалки (весла из бревен длиной 6–8 метров). Один конец затесан лопатой, а на другом – ручка. Дригалка вставлялась в гнездо, вырезанное в привязанном поперек глени бревне, и плот готов к сплаву. Плоты гнали в Латвию, в Ригу. На каждом плоту два сплавщика. Никаких укрытий на плотах не делалось. Единственное вооружение – это поддон с песком, место для костра. Поскольку русло реки неширокое и глубина небольшая, а местами река и порожистая, плоты гнали только днем. Вечером плот причаливался к берегу. Плот сплавщиками принимался и, естественно, в Риге сдавался в кубических метрах и в штуках бревен. За каждое потерянное бревно со сплавщиков удерживалось из их зарплаты. А в тех случаях, когда гленя, а то и весь плот разбивались на порогах, несмотря на то что в Риге были устроены ловушки, вылавливающие все бревна разбитых платов, сплавщикам приходилось отрабатывать свой долг долгие годы. На сплав одного плота уходило 2–3 недели.
10
Максим Федотович Прохоров. Второй муж Ефросинии Яковлевны Желниной (?) (дев. Муравской), тети Фрузы, старшей сестры жены П.Х. Андреева Марии Яковлевны Андреевой (Муравской).