Я диктую. Воспоминания
Шрифт:
Придет ли когда-нибудь этому конец? Очень бы хотелось. Я всей душой надеюсь на это, но не верю.
Маленький человек, брат мой, такой честный, такой откровенный, тебя всегда будут совать лицом в дерьмо.
Но у тебя все-таки останется твоя гордость.
Я не специалист в истории религии. Немножко знаю католическую религию: был в ней воспитан.
До сих пор вспоминаю мои ночные страхи: как я вскакивал, когда мне снился ад.
Кажется, у арабов тому, кто совершил преступление, отрубают руку или ногу. Во Франции преступникам отрубают голову, правда, все реже и реже. В других странах их вешают, что тоже малоприятно.
Но я не знаю кары более жестокой, чем та, которая придумана католической церковью. Католики верят в ад. Не знаю, верят ли в него епископы, архиепископы, кардиналы и сами папы.
Когда я учился в начальной школе у отцов миноритов [51] , один из них попытался дать нам представление о вечности. Было нам не то по восемь, не то по девять лет!
— Представьте себе, что весь двор (а он был очень большой) занимает огромный литой металлический шар. Представьте, что каждый год на него всего на секунду садится маленькая птичка, к примеру малиновка. От этого шар незаметно истирается.
51
Отцы минориты — члены одного из подразделений монашеского католического ордена францисканцев.
И монах торжествующе воскликнул:
— Так вот, когда шар совсем изотрется, исчезнет, это все равно еще не будет вечность!
Перспектива вечных мук бросала меня в дрожь, в холодный пот, вынуждала падать на колени перед гипсовыми фигурами Пресвятой девы и любого святого, но, возможно, именно поэтому через несколько лет я отошел от религии.
Думаю, ни одна другая религия не нашла для порабощения народа более чудовищного, более бесчеловечного наказания, и невозможно поверить, что ад, каким я его только что описал, был изобретен людьми, верящими в него. Нет, такие вещи придумываются хладнокровно, цинично.
Представляю себе, какое было бы лицо у Аллаха, Моисея, Иисуса, Будды или любого другого бога, если бы они сошли на землю, понаблюдали за колоссальными операциями торговцев танками и самолетами и увидели, как их именем посылают на бойню тысячи и тысячи людей.
30 октября
Вчера вечером я совершенно случайно прочел:
«Потому что участь сынов человеческих и участь животных — участь одна; как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом; потому что все — суета!» (Экклезиаст, 3, 19).
В этих словах — суть того, что я говорил несколько дней назад. Лицея я не закончил — ушел из третьего класса [52] из-за болезни и смерти отца. Но я много читал, хотя и беспорядочно.
В шестнадцать лет я прочитал, верней, проглотил русских писателей: Пушкина, Достоевского, Гоголя, Толстого, Горького и других. Не знаю, когда я спал. Почти все время я проводил, глотая книги.
И вот после русских я постановил прочитывать — не из религиозности, а из интереса — каждый день по нескольку страниц из Ветхого или Нового завета.
52
Во Франции отсчет классов в школе идет в порядке, обратном нашему: старший класс — первый.
Это продолжалось несколько лет. Конечно, я читал и этот стих из Экклезиаста. Но забыл его. Надо полагать, однако, он оставил во мне след, раз недавно я повторил его почти буквально.
Потом я приобрел полную «коллекцию Бюде» [53] , то есть собрание произведений древнегреческих и древнеримских авторов. Может быть, и от них во мне что-то осталось? Не знаю.
Не знаю также, что осталось во мне от чтения «Опытов» Монтеня, которые долгие годы были моей настольной книгой.
53
«Коллекция Бюде» — выходившее во Франции собрание произведений древних авторов. Названо так по имени французского ученого-гуманиста Гийома Бюде (1467–1540), знатока древнегреческого языка и литературы.
Я читал их понемножку. Сотню строк в день. Три-четыре страницы.
Потом Андре Жид опубликовал свой «Дневник». Недавно мне довелось сказать в каком-то интервью, что я не читал Жида. Это и правда, и неправда. Я бегло просмотрел его романы, но вот «Дневник» долгие годы лежал у меня на ночном столике.
Потом пришел Стендаль. А как-то я долго болел плевритом и перечел от корки до корки всего Пруста и Бальзака.
И наконец, я пристрастился к чтению медицинских книг и журналов.
Таков мой багаж. В семьдесят лет он мне представляется легковесным. Да, я мало читал великих писателей. И ни единого не постиг до конца.
Тем не менее сейчас я замечаю, что они оставили во мне следы куда более глубокие и живые, чем мне казалось.
Что было бы, если бы я смог продолжать образование? Вероятно, я не сделался бы писателем. Скорей всего, стал бы врачом. В юности меня привлекала медицина. Да и сейчас привлекает. Увы, у меня нет достаточной базы, чтобы понять то, что я читаю в медицинских книгах.
Но я не сетую. Даже если бы мой отец не заболел и не умер, я, наверно, все равно бросил бы учение: меня тянуло к реальной жизни.
И несомненно, я стал бы неудачником, чтобы не сказать бездельником.
31 октября
Без всякого стыда признаюсь, что еще несколько лет назад стал ипохондриком.
Со времен Мольера и особенно в прошлом веке, в пьесах Лабиша [54] , ипохондрик был фигурой комической.
Довольно долго я жил, изнуряя себя и не думая о здоровье. Ничто не казалось мне слишком трудным. Никакое усилие — чрезмерно большим.
Потом, с возрастом, когда то здесь, то там стало что-то побаливать, я начал хмурить брови и попытался понять причину недомоганий. Три последние зимы меня мучал хронический бронхит. Я жду его и этой зимой. И чем старше становлюсь, тем тяжелей он проходит.
54
Лабиш Эжен Марен (1815–1888) — французский драматург, работавший почти исключительно в жанре водевиля.
С наступлением первых холодов я обнаружил у себя начальные симптомы бронхита, но этому как-то еще не хочется верить.
Ипохондрия в конечном счете болезнь, которой мы обязаны врачам. Обычно после невнимательного наружного осмотра они вам объявляют, что вы в отличной форме и проживете до девяноста лет.
Как-то я разговаривал с врачом, моим другом (не буду называть фамилии), и он признался, что, если у пациента смертельная болезнь, он ему этого не сообщает.
В Соединенных Штатах по-другому: как правило, врачи там откровенно говорят раковым больным — чисто из гуманных соображений, — сколько им осталось жить: три месяца, шесть месяцев, два года.