Я диктую. Воспоминания
Шрифт:
В основном там были частные особняки, а в нескольких домах сдавались квартиры, и жили в них те, кого называют «сливками общества». Во дворах можно было видеть, как шоферы с утра до вечера начищают машины своих хозяев — «испано-сюизы», «даймлеры», «роллс-ройсы», — на кузовах которых стояли марки одного из двух-трех лучших кузовных мастеров Парижа.
Самый импозантный, хотя и отличающийся дурным вкусом особняк принадлежал пожилому господину по фамилии Дюфейель.
Ему пришла идея открыть универмаги на бульваре Барбес, в густонаселенном и самом бедном районе, и торговать там всякой всячиной — от ниток, готовой одежды, кухонной утвари до мебельных гарнитуров.
В «Галерее Барбес», или, как тогда говорили, «У Дюфейеля», можно было полностью обставить и оборудовать квартиру, уплатив небольшой задаток, а оставшуюся сумму выплачивать ежемесячными взносами, причем рассрочка могла быть дана на несколько лет. Признаюсь, что в те времена и я прибегал к этой системе почти неограниченного кредита.
Ни в каком другом магазине — ни в «Прентан», ни в «Галерее Лафайета» — продажу в кредит еще не ввели. Это была новинка. Журналисты спрашивали у господина Дюфейеля:
— У вас, должно быть, много должников, не платящих взносы?
Месячные взносы собирали инкассаторы в форме. На груди у них висели чернильницы-непроливайки, под левой рукой был зажат портфель. Приходили они в установленное время и, если в квартире никого не оказывалось, оставляли записку, где сообщали, когда придут снова.
Помню ответ Дюфейеля:
— Наша клиентура состоит почти исключительно из простых людей — рабочих, мелких чиновников. Ювелиру вроде Картье приходится ждать по нескольку лет, пока ему заплатят его богатые клиенты, которые даже несколько кокетничают тем, что не оплачивают счета тотчас же. Наши же покупатели в этом смысле самые исправные. В год у нас бывает не больше трех процентов неуплат. Поверьте мне, низшие классы состоят из честных и, более того, щепетильных людей.
Это было в 1923 или 1924 году. Дюфейель, владелец роскошного особняка в дурном вкусе на Елисейских полях, был в апогее своей карьеры.
Его опыт переняли во всем мире. Торговцы мебелью, потом торговцы автомобилями, радиотоварами и, наконец, торговцы всем, чем угодно, ввели кредит для бедняков, все удлиняя сроки выплаты, и смогли убедиться, как и Дюфейель, который был первым, что люди из самых обездоленных социальных классов (ненавижу выражение «социальные классы»!) чувствуют себя скверней всего, когда не могут соблюсти срок платежа.
Радио ежедневно убеждает меня, что вся современная торговля строится на эксперименте Дюфейеля. То же самое и в Соединенных Штатах. Когда наступает конец месяца, сумма взносов за различные покупки, на страхование и т. д. оказывается такой большой, что от заработка главы семьи на следующий месяц остаются жалкие крохи, и круговорот долгов, то есть покупок в кредит, начинается заново.
Это стало экономической системой. Ее можно бы выразить так: «Тратьте. Остальное сделаем мы».
Но остальное — это вносить деньги как раз тогда, когда их не хватает, поскольку человек, вышедший из определенного бюджета, становится гораздо менее щепетильным, когда наступает час платежа. Это справедливо для всех, вплоть до самых верхов, вплоть до крупных подрядчиков, до… но лучше я не буду заходить так далеко: это уже затрагивает политику, а я не хочу заниматься политикой.
Лучше я закончу выражением, которое может показаться утрированным: «Чем человек бедней, тем честней».
Бедняки ведь не могут рассчитывать, что влиятельные персоны спасут их от распродажи имущества или от тюрьмы.
13 июля 1975
Кое-кто, возможно, удивится, узнав, что с шестнадцати лет моей настольной книгой был Монтень и я читал его по нескольку страниц перед сном. Это продолжалось довольно долго, чуть ли не десять лет, а потом, примерно в сорокалетием возрасте, я опять взялся перечитывать его. Между двумя этими периодами у меня были две настольные книги: во-первых, Ветхий завет, который у меня есть в нескольких переводах; во-вторых, Евангелие, хотя я был и остаюсь так называемым неверующим.
Евангелие пленяло меня куда сильнее, чем Ветхий завет, который кажется мне чересчур жестоким, и я еще долго помнил наизусть целые главы.
У меня были и другие книги для вечернего чтения: медицинские и психиатрические журналы и трактаты, труды по криминалистике (это не имеет никакого отношения к Мегрэ), естествознанию, истории первобытного общества и т. п.
Я сейчас вдруг подумал, что на отдых я брал с собой главным образом труды по естествознанию и первобытной истории. Это дает мне возможность представить себе путь, который прошли обе эти дисциплины за пятьдесят лет. А также констатировать, что чем больше люди меняют свой образ жизни, тем жадней стараются узнать, как произошел человек, и, быть может, тем большую близость чувствуют с братьями нашими меньшими.
Мне пришлось бросить коллеж на шестнадцатом году жизни после третьего класса, как считают во Франции и в Бельгии, или после шестого, как считают в Германии, Швейцарии и большинстве других стран.
Иначе говоря, все, что я изучал, я изучал бессистемно. Без четкой программы обучения. К примеру, в некоторых статьях из медицинских журналов я почти ничего не понимаю. Я чувствую, что мне недостает солидной базы, и порой страдаю от этого.
С другой стороны, очень часто я мог бы благословлять то обстоятельство, что не сумел получить правильное традиционное образование. Я был бы, конечно, куда более знающим, чем сейчас. Но я не могу запретить себе думать, что это повредило бы моему чувству интуиции.
Интуицию я ставлю выше книжных и университетских знаний.
Сейчас я с головой окунулся в последние открытия, касающиеся чувств животных и эволюции человека с тех времен, когда он был всего-навсего человекообразным и жил рядом с динозаврами.
Будь у меня более основательное образование, я удовлетворился бы старыми, давно оспариваемыми открытиями.
Я же не перестаю восхищаться всем сущим и, более того, чувствую себя братом всего живого вплоть до растений, поскольку убежден, что мы являемся лишь частью общего целого, и отвергаю все и всяческие иерархии.
Для меня все, что живет, связано с нами. И вряд ли я осмелюсь сорвать с куста листок, ибо не знаю, где начинается и где кончается страдание.
19 июля 1975
Как раз напротив нашего дома на берегу озера стоит крохотная церквушка, которой уже около тысячи лет, и неопытный глаз вряд ли сумеет обнаружить в ней следы перестроек. Сперва она была, разумеется, католической, как все церкви в этих краях в пору средневековья. Сейчас она протестантская. Внутри она так же проста, прекрасна и величественна, как снаружи.