Я догоню вас на небесах
Шрифт:
– Это теперь чучело крейсера революции. Душу вынули... Душа и у крейсеров бывает.
– А не было. Залпа, говорю, не было. Был выстрел холостой. А может, и выстрела не было. Может, свистнули в свисток или в два пальца.
– Был залп, - сказал Писатель Пе. Он вылез из машины и теперь стоял под зонтиком, красивый.
– Да как же из одной пушки можно дать залп?
– Шутя...
Мы пошли по дождичку с букетами роз. На "Авроре" из трубы шел белый дым. Кто-то безжалостно и немилосердно говорил, что это матросы чай кипятят для банкета по случаю конца.
А по телевидению
Невеста плавала в слоях нейлоновой росы. Она угадывалась в прозрачном. Стройная.
Писатель Пе любил ее и называл - "Счастливая на пробковом ходу".
Сейчас - год прошел - она уже развелась. Папа, мама, дяди, тети воспитывают ее сына, чтобы ей не брать академический отпуск в институте. Кстати, имя Аврора - редкое для девочек ее поколения - ей дали по просьбе ее дяди, Писателя Пе. Ходят слухи, что она снова собирается в тенета.
Но иногда, но даже очень часто, Писатель Пе садится в кресло, обхватывает колени руками да и сгибается так, что позвонки проступают на спине, как у осетра шипы. Глаза его - как окна с выбитыми стеклами, как небеса без синевы...
– Тебе не кажется, старик, что шестьдесят лет мы прожили с тобой впустую? Собственно, вся наша жизнь - псу под хвост, окромя войны. Обозрели мы с тобой за эти годы тупичок, очень похожий на густозаселенное кладбище, на котором даже дорожки, даже центральная площадь выстланы могильными плитами. А теперь мы возвращаемся обратно к тем дням, когда мороженое с вафлями и петушки на палочках были так желанны. Вчера иду по Невскому, у аптеки, угол Желябова, какая-то дама торгует булками с изюмом своей выпечки. Рядом парень галдит, торгует такими штуками, чтобы жарить хрустящий картофель. Хоть бы домашние котлеты продавали - так хочется вкусных котлет. А на Софье Перовской толпа - художники портреты пишут карандашами, картины продают акварельные. В магазинах все эстампы да эстампы - офсет. Знаешь, офсет у меня почему-то ассоциируется с дустом.
Писатель Пе подтянул колено ко рту, ну, кажется, сейчас укусит сам себя.
– Если бы, - говорит он, - форма нашего будущего не была столь расплывчата, ее нельзя было бы упаковывать, скажем, в такую фразу: "Вперед, к победе коммунизма!" Почему вперед, а не вверх? И почему к победе? Над кем? Почему не просто - в коммунизм? Как в лес. Как к морю. Как на Кавказ. Форма, старик. Лес - это форма. Кавказ - тоже форма.
Волос на его голове еще много, и еще не совсем седые они, но нет в них пышности, величавости. Нету у Писателя Пе и шеи. А ведь была. Был он гусь. А сейчас что-то вроде вороны. Движения резкие. Или совсем замрет, как филин.
– Нам нужно только ждать. Мы ждем рассвета, - шепчет он.
– Студентка милая Мария, отличница и активистка, кандидат в кандидаты наук, что вы там сделали с Писателем Пе? Так ли уж он вам не мил? Так ли уж вы строги? А если он умрет?
– Ой, не смешите. Пусть умирает. Мы не сдохнем. Оглупленные своей якобы грандиозностью, вы и допустить не могли, что пестренькое, волосатенькое, в соплях и заклепках, корригируется со средой, как губка, как лишайник. Оно устойчиво к чернобылям, слезоточивым газам, утрате предков, дальтонизму и многому другому. Вы же все время думаете о монументах. В сущности, вам больше и не о чем думать. Вы своим непрекращающимся нытьем о прошлом вашем героизме воспитали в нас равнодушие к смерти - стало быть, и равнодушие к небу...
– Извините, я хотел поговорить с отличницей и активисткой драмкружка Марией, студенткой.
– Не все ли вам равно с кем? Вы же хотели покрасоваться? Ну покрасуйтесь...
– Это Аделаида, - сказал Писатель Пе.
– Я ее знаю. Аспирантка. Тоже высокая. Тебе с нею не совладать. Старик, мы ждем рассвета, чтобы разглядеть самих себя. Поскольку уровень невежества при нас стал уровнем культуры, то мы, как изюм в тонкой лепешке, торчим насквозь. Ну, может, не изюм, может быть, тмин. Аделаида, она, стерва, нас видит четко, она знает, кто мы. Я думаю, мы представляемся ей недалекими. Я с нею согласен, иначе как объяснить ту ангельскую смелость и ту убежденность, с которой писатели всякий раз вскрывают, обнажают, поучают. Аделаида поняла, что дурак дурака ничему хорошему научить не может, и потому она ждет. Сейчас все умные ждут.
Писатель Пе считает, что литература нынче обязана не торопиться поотдыхать в теньке, не рваться на дыбы, не ржать победно. Предмет искусства пока еще в пеленках, а все революционные слова произнес в свое время товарищ Демьян Бедный.
Но я хочу беседовать с Марией - студенткой, активисткой пинг-понга. С ней мне не боязно. Правда, иногда мне кажется, что теперь студенток нет, все девушки устроились работать продавщицами, и именно поэтому у них на лицах такая скука и брезгливость. Но нам нужно быть терпимее к студенткам, поскольку очень долго мы были терпимы к их профессорам.
Терпимость к молодежи - первая ступень свободы. Что ты на это скажешь, Мария?
Вздох...
Мама увезла рабочих на окопы, и я остался один.
На работе у меня было все хорошо.
Парню, у которого руки растут оттуда, откуда они должны расти, автослесарем стать не трудно. Автомобиль - машина, в общем, примитивная. Разве что двигатель. Но он идет в моторную группу, где механики чумазы и высокомерны. Однако и в моторе нет сложности. "Сложность в простоте. Большое в малом" - любимые слова Писателя Пе. У него много любимых слов.
Автослесарю нужна сила. Парень я был здоровый - мотор из "эмки" вытаскивал без лебедки. Автослесарю нужна смекалка. Смекалка у меня была Не было ума, чтобы перейти из таксопарка на завод "Севкабель". Таксопарк наш переименовали в Авторемонтные мастерские Северо-Западного фронта, потом организовали завод по расточке цилиндров для танковых двигателей, и наши мастерские перевели с Конюшенной площади в гараж "Интуриста" на Петроградскую сторону.
В каждом сквере были выкопаны щели. Окна магазинов на центральных улицах зашиты досками. Но в столовых, где по карточкам давали обеды, окна были еще без затей.