Я — хищная. Ваниль и карамель

Ангел Ксюша

Лара мне никогда не нравилась, но мне все равно было противно говорить это. Наверное, поэтому я в глаза ей смотреть не смогла.

— Если не откроешь, Роберт узнает подробности твоей последней ночи у атли, Лара.

Эти слова оставили на языке противный, липкий налет. Он горчил, как протухшая еда, и вызывал тошноту. Шантаж не мой метод, но что делать, если других методов не осталось?

Поднять на нее глаза оказалось чертовски сложно. Защитница побледнела и прижала ладонь к губам. Не ожидала от меня, видимо.

Я и сама от себя не ожидала. Говорят, перед смертью нужно исправляться и каяться в грехах, а не совершать новые. Даже с этим у меня промашка вышла.

— Оставайся в гостиной и никому ни слова, — пригрозила я и, пока не передумала, направилась в кабинет, к Филиппу.

Лишь внутри, оперевшись спиной о дверь, выдохнула. Глаза закрыла и попыталась избавиться от ощущения грязи на коже. Тщетно. Теперь даже мочалка не поможет.

Надеюсь, Лара не пойдет признаваться в грехах мужу. Иначе мой план не сработает, и все будет напрасно.

Но в глубине души я была уверена: не пойдет. Ведь то была не просто интрижка, и мы обе понимаем это.

— Поцапалась с Ларисой? — вяло поинтересовался Филипп, увлеченно изучая роспись рун на полу. Ковер он аккуратно свернул и подвинул к письменному столу.

— Мы никогда не ладили, — уклончиво ответила я и оторвалась от двери. — Так что там? Ты готов?

— Интересная трактовка легенд. Всегда было любопытно, как колдуют скади.

— Роб — замечательный жрец.

— Раньше ты считала хорошим жрецом меня.

— И сейчас считаю. Потому и попросила о помощи.

Филипп странно улыбнулся и велел:

— Садись в круг.

Я подчинилась. Глаза закрыла. Расслабилась настолько, насколько вообще могла расслабиться в напряженной обстановке дома. Мне в руки сунули флягу — металлическую, в кожаном чехле — и я послушно хлебнула. Коньяк. Паршивый, к слову, который тут же пожелал выйти наружу. Я поморщилась, помотала головой и отдала Филиппу флягу.

Он заговорил. Сначала шепотом, и шепот этот обволакивал, пьянил, и я проваливалась в спасительную темноту, где не было ни страхов, ни сожалений, ни обид.

А потом близко, у самого уха кто-то сказал:

— Бу!

В комнате темно, только из окон льется серость затянутой тучами ночи. Тени ветвей мажут по стеклу, словно просятся внутрь. Я сижу, вернее, утопаю в кресле-каталке, и оно скрипит подо мной, едва заметно покачиваясь.

Я оборачиваюсь и, наконец, вижу его. У окна, сгорбленный, обнимающий себя за плечи — это не тот хищный, которого я знала. Всех меняет время…

— Тан, — окликаю, и спина его вздрагивает. Он резко поворачивается, приставляет указательный палец к губам.

— Тсссс!

Колдун наклоняется вперед и щурится, словно старается внимательнее меня рассмотреть.

— Я тебя знаю.

— Это же я, Полина.

Встаю. Пол холодный, а я почему-то босиком. Осень за окном бушует —

треплет деревья, брызгает холодным дождем, и от окон по полу ползут вечные ее спутники — промозглые сквозняки. Пасть камина темна, и мне кажется, оттуда скалятся чудовища выдуманного колдуном мира.

Тан качает головой.

— Этот мир не для тебя.

— Знаю. Ты снился мне, помнишь? Звал…

— Ты в беде, — кивает он. — И времени мало.

— Мне бы сейчас не помешал яд, который мы использовали на Теде. Кстати, где он? Он разве не…

— Ушел. Теодор был неплохим парнем и заслужил перерождение.

— А ты нет?

Он улыбается.

— Я слишком много грешил.

Так и тянет улыбнуться в ответ. Несмотря на холод в его доме, рядом с колдуном уютно. Но я точно знаю, что вижу его в последний раз…

— Яд не нужен тому, кто его изобрел. У меня есть рецепт, Полина. — Он подносит указательный палец к виску, и улыбка его становится полубезумной.

— Да, но как…

— С печатью будет сложнее, — перебивает он. Шагает ко мне, ладонь бесцеремонно ложится на живот. — И времени мало.

— Мало, — соглашаюсь. — Поможешь?

— Крепкая, так просто не снимешь. — Он будто меня не слышит вовсе. — Одно неверное движение, и прощай, Тан. Не видать тебе перерождения больше никогда.

— Я слышала, печать Арендрейта может снять тот, кто носит.

— Если хочет, то может, конечно, — усмехнулся колдун. — Ложись.

За моей спиной, будто из воздуха сотканная, возникает кровать. Розово-зефирная, с высокими стойками под балдахин и сиреневым пологом. Мягкая. И я утопаю в ней, как в пуху.

— Подсознание даже тут пошутило, — смеется мой собеседник.

Мужчина, склонившийся надо мной, будто мне не знаком. Глаза светятся предвкушением и интересом. Таким был Альрик на берегу Дуная. И я уже не знаю, чего больше хочет Тан: помочь мне или снять печать Арендрейта. Имеет ли это значение, когда итог все равно один? И цель у нас одна…

Его ладонь — шершавая и прохладная — касается живота. Жила послушно откликается на прикосновения, хоть я уже давно не атли, а Тан — не вождь. Все это было когда-то: мгновение торжества и всплески страха. Единство крови. Проклятие, которое я разрушила.

Сегодня все по-другому.

Шепот пьянит, хоть его губы и не шевелятся:

— Откройся…

Поднимаю глаза. Под потолком — вспышки, фейерверки, мириады ярких ощущений. Главное из них — свобода. Она опьяняет, и, кажется, я смеюсь.

Тан берет мою руку, кладет туда, где только что лежала его собственная.

— Вот так, девочка, сними ненужное, — проникновенно шепчет колдун. И словно побеги пробиваются сквозь растрескавшуюся от жары землю — так и кен рвется наружу. Жила беззащитна и оболочка ее тонка. Под ней бьется, пульсирует средоточие сил сольвейга.