Я историю излагаю... Книга стихотворений

Слуцкий Борис Абрамович

«Как выглядела королева Лир…»

Как выглядела королева Лир, по документам Королёва Лира, в двадцатые — красавица, кумир, в конце тридцатых — дребезги кумира? Как серебрилась эта седина, как набухали этих ног отеки, когда явилась среди нас она, размазав по душе кровоподтеки. К трагедии приписан акт шестой: дожитие. Не жизнь, а что-то вроде. С улыбочкой, жестокой и простой, она встает при всем честном народе. У ней дела! У ней внучата есть. Она за всю Европу отвечала. Теперь ее величие и честь — тянуть все то, что начато сначала. Все дочери погибли. Но внучат она не даст! Упрямо возражает! Не славы чад, а просто кухни чад и прачечной седины окружает. Предательницы дочери и та, что от нее тогда не отказалась, погибли. Не осталось ни черта, ни черточки единой не осталось. Пал

занавес, и публика ушла. Не ведая и не подозревая, что жизнь еще не вовсе отошла, большая, трудовая, горевая. Что у внучат экзамены, что им ботинок надо, счастья надо вдоволь. Какой пружиной живы эти вдовы! Какие мы трагедии таим!

Размол кладбища

Главным образом ангелы, но также Музы и очень давно, давности девяностолетней, толстощекий Амур малолетний, итальянцем изящно изваянный и теперь в кучу общую сваленный. Этот мрамор валили с утра. Завалили поверхность двора — всю, от номера первой — квартиры до угла, где смердели сортиры. Странно выглядит вечность, когда так ее изваляет беда. Это кладбище лютеранское, петербургское, ленинградское вырвали из родимого лона, нагрузили пол-эшелона, привезли как-то утром в наш двор, где оно и лежало с тех пор. Странно выглядит вечность вообще. Но когда эта вечность вотще, если выдрана с корнем, разрушена и на пыльные лужи обрушена, — жалко вечности, как старика, побирающегося из-за куска. Этот мрамор в ночах голубел, но не выдержал и заробел, и его, на заре розовеющего и старинной поэзией веющего, матерьял его и ореол предназначили ныне в размол. Этих ангелов нежную плоть жернова будут долго молоть. Эти важные грустные плиты будут в мелкую крошку разбиты. Будет гром, будет рев, будет пыль: долго мелют забытую быль. Миновало полвека уже. На зубах эта пыль, на душе. Ангела подхватив под крыло, грузовик волочил тяжело. Сыпал белым по белому снег. Заметал — всех. Заваливал — всех.

Признаки вечности

Еще лаяли псы и брехали, еще были злей сатаны, еще рвали штаны на нахале, подставляющем им штаны! Этот лай, этот брех пополуночи и собачьих цепей перезвон у меня, современного юноши, создавали вечности тон. В громком городе без окраин бьет в глаза твои вечности свет, если ты вороньем ограян, если ты петухом воспет, если над головою встанет неожиданная звезда, если в полночь цепью грянет пес, не прекративший труда.

Звездные разговоры

Тишина никогда не бывает вполне тишиной. Слышишь звоны? Звезда громыхает в ночи ледяной. Зацепилась зубцом за звезды проходящей обгон. Вот и дело с концом — происходит вселенский трезвон. И набат мировой объявляет пожар мировой над моей головой, от внимания еле живой. Так и заведен'o: слышать звезд на осях оборот никому не дано! Каждый сам это право берет. Посчастливилось мне — я услышал совсем молодой на родной стороне, как звезда говорит со звездой.

Рассвет в музее

Я к Третьяковке шел в обход. Я начал не сюжетом — цветом. И молодость мне кажется рассветом в музее. Солнышко взойдет вот-вот, и стены по сетчатке полоснут, холсты заголосят и разъярятся, и несколько пройдет минут, которые не повторятся. Музей моих друзей и мой! В неделю раз, а может быть, и чаще я приходил, словно домой, к твоим кубам. К твоим квадратам. В счастье. И если звуки у меня звучат и если я слога слагать обучен, то потому, что по твоим зыбучим пескам прошел, вдохнул трясины чад. Как учат алфавиту: «А» и «Б», сначала альфу, а потом и бету, твой красный полыхал в моей судьбе и твой зеленый обещал победу. И ежели, как ныне говорят, дает плоды наш труд упорный — и потому, что черный был квадрат действительно — квадрат, и вправду — черный. Я реалист, но я встречал рассвет в просторных залах этого музея, в огромные глаза картин глазея, где смыслы есть, хоть толку, верно, нет.

Равнодушие к футболу

Расхождение с ровесниками начиналось еще с футбола, с той почти всеобщей болезни, что ко мне не привилась, поразив всех моих ровесников, и притом обоего пола, обошедшись в кучу времени, удержав свою кроткую власть. Сэкономлена куча времени и потеряна куча счастья. Обнаружив, что в общежитии никого в час футбола нет, отказавшись от сладкого бремени, я обкладывался все чаще горькой грудой книг и соленой грудой газет. И покуда там, на поле — ловкость рук, никакого мошенства, — позабывши о футболе, я испытывал блаженства, не похожие на блаженства, что испытывал стадион, непохожие, но не похуже, а пожалуй, даже погуще. От чего? От словесного жеста, от испытанных идиом. И пока бегучесть, =прыгучесть восхищала друзей и радовала, мне моя особая участь тоже иногда награды давала, и, приплясывая, пританцовывая и гордясь золотым пустяком, слово в слово тихонько всовывая, собирал я стих за стихом.

Давным-давно

Еще все были живы. Еще все были молоды. Еще ниже дома были этого города. Еще чище вода была этой реки. Еще на ноги были мы странно легки. Стук в окно в шесть часов, в пять часов и в четыре, да, в четыре часа. За окном — голоса. И проходишь в носках в коммунальной квартире, в город, в мир выходя и в четыре часа. Еще водка дешевой была. Но она не желанной — скорее, противной казалась. Еще шедшая в мире большая война за границею шла, нас еще не касалась. Еще все были живы: и те, кого вскоре ранят; и те, кого вскоре убьют. По колено тогда представлялось нам горе, и мещанским тогда нам казался уют. Светлый город без старых и без пожилых. Легкий голод от пищи малокалорийной. Как напорист я был! Как уверен и лих в ситуации даже насквозь аварийной! Ямб звучал — все четыре победных стопы! Рифмы кошками под колеса бросались. И поэзии нашей шальные столпы восхитительными похвалами бросались.

Сороковой год

Сороковой год. Пороховой склад. У Гитлера дела идут на лад. А наши как дела? У пограничного столба, где наш боец и тот — зольдат, — судьбе глядит в глаза судьба, С утра до вечера. Глядят! День начинается с газет. В них ни словечка — нет, но все равно читаем между строк, какая должность легкая — пророк! И между строк любой судьбу прочтет, а перспективы — все определят: сороковой год. Пороховой склад. Играют Вагнера со всех эстрад. А я ему — не рад. Из головы другое не идет: сороковой год — пороховой склад. Мы скинулись, собрались по рублю, все, с кем пишу, кого люблю, и выпили и мелем чепуху, но Павел вдруг торжественно встает: — Давайте-ка напишем по стиху на смерть друг друга. Год — как склад пороховой. Произведем обмен баллад на смерть друг друга. Вдруг нас всех убьет, когда взорвет пороховой склад сороковой год…

«Читали, взглядывая изредка…»

Читали, взглядывая изредка поверх читаемого, чтобы сравнить литературу с жизнью. И так — всю юность. Жизнь, состоявшая из школы, семьи и хулиганской улицы, и хлеба, до того насущного, что вспомнить тошно, — жизнь не имела отношения к романам: к радости и радуге, к экватору, что нас охватывал в литературе. Ломоть истории, доставшийся на нашу долю, — черств и черен. Зато нам историография досталась вся. С ее крестовыми походами, с ее гвардейскими пехотами и королевскими охотами — досталась нам. Поверх томов, что мы читали, мы взглядывали, и мы вздрагивали: сознание остерегалось, не доверяло бытию. Мы в жизнь свалились, оступившись на скользком мраморе поэзии, мы в жизнь свалились подготовленными к смешной и невеселой смерти.

21 июня

Тот день в году, когда летает Над всей Москвой крылатый пух И, белый словно снег, не тает. Тот самый длинный день в году, Тот самый долгий, самый лучший, Когда плохого я не жду. Тот самый синий, голубой, Когда близки и достижимы Успех, и дружба, и любовь. Не проходи, продлись, помедли. Простри неспешные часы. Дай досмотреть твои красы, Полюбоваться, насладиться. Дай мне испить твоей водицы, Прозрачной, ключевой, живой. Пусть пух взлетевший — не садится. Пусть день еще, еще продлится. Пусть солнце долго не садится. Пусть не заходит над Москвой.