Я историю излагаю... Книга стихотворений

Слуцкий Борис Абрамович

Слава Лермонтова

Дамоклов меч разрубит узел Гордиев, расклюет Прометея воронье, а мы-то что? А мы не гордые. Мы просто дело делаем свое. А станет мифом или же сказаньем, достанет наша слава до небес — мы по своим Рязаням и Казаням не слишком проявляем интерес. Но «Выхожу один я на дорогу» в Сараево, в далекой стороне, за тыщу верст от отчего порога мне пел босняк, и

было сладко мне.

«Господи, Федор Михалыч…»

Господи, Федор Михалыч, я ошибался, грешил. Грешен я самую малость, но повиниться решил. Господи, Лев Николаич, нищ и бессовестен я. Мне только радости — славить блеск твоего бытия. Боже, Владимир Владимыч, я отвратительней всех. Словом скажу твоим: «Вымучь!» Вынь из меня этот грех! Трудно мне с вами и не о чем. Строгие вы господа. Вот с Александром Сергеичем проще и грех не беда.

«Читая параллельно много книг…»

Читая параллельно много книг, ко многим я источникам приник, захлебываясь и не утираясь. Из многих рек одновременно пью, алчбу неутолимую мою всю жизнь насытить тщетно я стараюсь. Уйду, недочитав, держа в руке легчайший томик, но невдалеке пять-шесть других рассыплю сочинений. Надеюсь, что последние слова, которые расслышу я едва, мне пушкинский нашепчет светлый гений. 22.4.1977.

«Ну что же, я в положенные сроки…»

Ну что же, я в положенные сроки расчелся с жизнью за ее уроки. Она мне их давала, не спросясь, но я, не кочевряжась, расплатился и, сколько мордой ни совали в грязь, отмылся и в бега пустился. Последний шанс значительней иных. Последний день меняет в жизни много. Как жалко то, что в истину проник, когда над бездною уже заносишь ногу.

Ночные стуки

Мне показалось, что кто-то стучится. В дверь или в душу — понять я не мог. Тотчас я встал и пошел за порог. Пусто, и только вселенная мчится. Мчится стремглав и сбивается с ног. Звезды, сшибаясь на страшных рысях, вдруг издают глуховатые звуки? Или планеты скрипят на осях? Или, по данным последним науки, что-нибудь, как-нибудь, так или сяк? Все-таки это, наверно, не в небе. Все-таки это, наверно, в душе. Кто-то стоит на моем рубеже и осторожно, в печали и гневе, тихо и грозно стучится: «Уже!» Это как Жанны д’Арк голоса: определяют, напоминают, будто бы тихо и грозно роняют капли — не наземь — в тебя небеса. Или листву отрясают леса. Я на холодном крыльце постою, противоставлю молчанье вселенной шороху, шуму, обвалу велений, что завалили душу мою. Вспомню, запомню и не утаю, как он пришел, этот шелест и шепот, перерастающий в гул или гром, за целый век береженным добром, как упразднил весь мой жизненный опыт, что за вопросы поставил ребром.

«Продолжается жизнь — даже если я кончился…»

Продолжается жизнь — даже если я кончился. Продолжается жизнь — даже если я скорчился, словно в огненной вьюге бумажный листок. Все равно: юг — на юге, на востоке — восток.

Перемены

Перемены бывают не часто. Редок пересчет, перемер. Раза три я испытывал счастье, упоение от перемен. Раза три, а точнее, четыре перемен совершался обвал, и внезапно светлело в квартире, где с рождения я пребывал. Словно вьюга, мела перемена, словно ливень весенний, лила. Раза три, утверждаю я смело, перемена большая была. От судьбы отломилась бы милость, то-то б разодолжил меня бог, если б снова переменилось, изменилось еще хоть разок.