Я историю излагаю... Книга стихотворений

Слуцкий Борис Абрамович

Реконструкция Москвы

Девятнадцатый век разрушают. Шум и гром, и асфальтная дрожь. Восемнадцатый — не разрешают. Девятнадцатый — рушь, как хошь. Било бьет кирпичные стены, с ног сшибает, встать не дает. Не узнать привычной системы. Било бьет. Дом, где Лермонтову рождаться хорошо было, — не подошел. Эти стены должны раздаться, чтоб сквозь них троллейбус прошел. Мрамор черный и камень белый, зал двусветных вечерний свет, — что захочешь, то с ним и делай, потому — девятнадцатый век. Било

жалит дома, как шершень, жжет и не оставляет вех. Век текущий бьет век прошедший. На подходе — грядущий век.

Между столетиями

Захлопывается, закрывается, зачеркивается столетье. Его календарь оборван, солнце его зашло. Оно с тревогой вслушивается в радостное междометье, приветствующее преемствующее следующее число. Сто зим его, сто лет его, все тысяча двести месяцев исчезли, словно и не было, в сединах времен серебрясь, очередным поколением толчется сейчас и месится очередного столетия очередная грязь. На рубеже двадцать первого я, человек двадцатого, от напряжения нервного, такого, впрочем, понятного, на грозное солнце времени взираю из-под руки: столетия расплываются, как некогда материки. Как Африка от Америки когда-то оторвалась, так берег века — от берега — уже разорвана связь. И дальше, чем когда-нибудь, будущее от меня, и дольше, чем когда-нибудь, до следующего столетья, и хочется выкликнуть что-нибудь, его призывая, маня, и нечего кликнуть, кроме тоскливого междометия. То вслушиваюсь, то всматриваюсь, то погляжу, то взгляну. Итожить эти итоги, может быть, завтра начну. О, как они расходятся, о, как они расползаются, двадцатый и двадцать первый, мой век и грядущий век. Для бездн, что между ними трагически разверзаются, мостов не напасешься, не заготовишь вех.

«Не обязательно антинародна…»

Не обязательно антинародна бесчеловечность. Вспомните Нерона. Он тешился бездарною игрой и даже проливал при этом кровь. Но хлеба не жалел и также зрелищ и был, как солнышко, светящ и греющ. А солнышку легко прощают пятна — все до единого пятна. Все думаешь: история ясна. Оказывается: непонятна.

«Все жду философа новейшего…»

Все жду философа новейшего, чтоб обобщил и сообщил, какие ярлыки навешаны неправильно. И как их снять. Все жду новейшего историка из каторжников или мордвы с античною закалкой стоика, чтоб правду людям рассказал. Поэта же не ожидаю. Наш номер снят уже с афиш. Хранители этого дара дарителям вернули дар.

«Делайте ваше дело…»

Делайте ваше дело, поглядывая на небеса, как бы оно ни задело души и телеса, если не будет взора редкого на небеса, все позабудется скоро, высохнет, как роса. Делали это небо богатыри, не вы. Небо лучше хлеба. Небо глубже Невы. Протяжение трассы — вечность, а не век. Вширь и вглубь — пространство. Время — только вверх. Если можно — оденет синей голубизной. Если нужно — одернет: холод его и зной. Ангелы, самолеты и цветные шары там совершают полеты из миров в миры. Там из космоса в космос, словно из Ялты в Москву, мчится кометы конус, вздыбливая синеву. Глядь, и преодолела бездну за два часа! Делайте ваше дело, поглядывая на небеса.

«Есть итог. Подсчитана смета…»

Есть итог. Подсчитана смета. И труба Гавриила поет. Достоевского и Магомета золотая падучая бьет. Что вы видели, когда падали? Вы расскажете после не так. Вы забыли это, вы спрятали, закатили, как в щели пятак. В этом дело ли? Нет, не в этом, и событию все равно, будет, нет ли, воспето поэтом и пророком отражено. Будет, нет ли, покуда — петли Парки вяжут из толстой пеньки, сыплет снегом и воют ветры человечеству вопреки.

И срам и ужас

От ужаса, а не от страха, от срама, а не от стыда насквозь взмокала вдруг рубаха, шло пятнами лицо тогда. А страх и стыд привычны оба. Они вошли и в кровь и в плоть. Их даже дня умеет злоба преодолеть и побороть. И жизнь являет, поднатужась, бесстрашным нам, бесстыдным нам не страх какой-нибудь, а ужас, не стыд какой-нибудь, а срам.

«Ракеты уже в полете и времени вовсе нет…»

Ракеты уже в полете и времени вовсе нет, не только, поскольку сам я скоро вовсе замлею, но и для той легкомысленнейшей из небесных планет, которая очень скоро не будет зваться Землею. А сколько все-таки времени? Скажем, сорок минут. Сейчас они пролетают (ракеты) друг мимо друга, и ядерные заряды ядерным подмигнут, и смертельной метели кивнет смертельная вьюга. О, если б они столкнулись, чокнулись там вверху, ракета, ударив ракету, растаяла бы в стратосфере. О, если б антиракеты не опоздали, успели предел поставить вовремя глупости и греху! Но, словно чертеж последний вычерчивающий Архимед, и знающий и не знающий, что враг уже за спиною, и думают, и не думают люди про гонку ракет, и ведая, и не ведая, что миру делать с войною.

«Распад созвездья с вызовом звезды…»

Распад созвездья с вызовом звезды на независимую от него орбиту, и пестрые кометные хвосты сулят, что будут ломаны и биты, что будут вдрызг обрушены миры, что космос загорится и истлеет и разве головешка уцелеет от всей организованной игры, от целой гармонической структуры. Не до искусства, не до литературы!

«Который час? Который день? Который год? Который век?..»

Который час? Который день? Который год? Который век? На этом можно прекратить вопросы! Как голубь склевывает просо, так время склевывает человек. На что оно уходит? На полет? На воркованье и на размноженье? Огонь, переходящий в лед, понятен, как таблица умноженья. Гудит гудок. Дорога далека. В костях ее ухабы отзовутся, а смерзшиеся в ком века обычно вечностью зовутся.