Народ, прочитавший Льва Толстогоили хотя б посмотревший в кино,не напоминает святого, простогонарода, описанного Толстым давно.Народ изменился. Толстой в удивленииглядит на него из того удаления,куда его смерть давно загнала.Здесь все иное: слова, дела.Толстой то нахмурится, то улыбнется,то дивно, то занятно ему.Но он замечает, что тополь гнетсяпо-старому, по-прежнему.А солнце и всходит и заходит,покуда мы молчим и кричим.Обдумав все это, Толстой находит,что для беспокойства нет причин.
«В раннем средневековьи…»
Не
будем терять отчаяния. А. Ахматова
В раннем средневековьидо позднего далеко.Еще проржавеют оковы.Их будет таскать легко.И будет дано понять нам,в котором веке живем:в десятом или девятом,восьмом или только в седьмом.Пока же мы все забыли,не знаем, куда забрели:часы ни разу не били,еще их не изобрели.Пока доедаем консервы,огромный античный запас,зато железные нервы,стальные нервы у нас.С начала и до окончаниясуровая тянется нить.Не будем терять отчаяния,а будем его хранить.Века, действительно, средние,но доля не так тяжка,не первые, не последние,а средние все же века.
«Это не беда…»
Это не беда.А что беда?Новостей не будет. Никогда.И плохих не будет?И плохих.Никогда не будет. Никаких.
VI. ПОСЛЕДНИЕ СЛОВА
«Я был плохой приметой…»
Я был плохой приметой,я был травой примятой,я белой был вороной,я воблой был вареной.Я был кольцом на пне,я был лицом в окнена сотом этаже…Всем этим был уже.А чем теперь мне стать бы?Почтенным генералом,зовомым на все свадьбы?Учебным минералом,положенным в музеепод толстое стеклона радость ротозею,ценителю назло?Подстрочным примечанием?Привычкой порочной?Отчаяньем? Молчаньем?Нет, просто — строчкой точной,не знающей покоя,волнующей строкою,и словом, оборотом,исполненным огня,излюбленным народом,забывшим про меня…
«Каждое утро вставал и радовался…»
Каждое утро вставал и радовался,как ты добра, как ты хороша,как в небольшом достижимом радиуседышит твоя душа.Ночью по нескольку раз прислушивался:спишь ли, читаешь ли, сносишь ли боль?Не было в длинной жизни лучшего,чем эти жалость, страх, любовь.Чем только мог, с судьбою рассчитывался,лишь бы не гас язычок огня,лишь бы еще оставался и числился,лился, как прежде, твой свет на меня.
Последний взгляд
Жена умирала и умерла —в последний раз на меня поглядела, —и стали надолго мои дела,до них мне больше не было дела.В последний раз взглянула онане на меня, не на все живое.Глазами блеснув, тряхнув головою,иным была она изумлена.Я метрах в двух с половиной сидел,какую-то книгу спроста листая,когда она переходила предел,тряхнув головой,глазами блистая.И вдруг,хорошея на всю болезнь,на целую жизнь помолоделаи смерти молча сказала: «Не лезь!»Как равная,ей в глаза поглядела.
«Я был кругом виноват, а Таня мне все же нежно…»
Я был кругом виноват, а Таня мне все же нежносказала: — Прости! —почти в последней точке скитания по долгомумучающему пути.преодолевая страшную связьбольничной койки и бедного тела,она мучительно приподнялась —прощенья попросить захотела.А я ничего не видел кругом —слеза горела, не перегорала,поскольку был виноват кругоми я был жив, а она умирала.
«Небольшая синица была в руках…»
Небольшая синица была в руках,небольшая была синица,небольшая синяя птица.Улетела, оставив меня в дураках.Улетела, оставив меня одногов изумлении, печали и гневе,не оставив мне ничего, ничего,и теперь — с журавлями в небе.
«Мужья со своими делами, нервами…»
Мужья со своими делами, нервами,чувством долга, чувством виныдолжны умирать первыми, первыми,вторыми они умирать не должны.Жены должны стареть понемногу,хоть до столетних дойдя рубежей,изредка, впрочем, снова и сновавспоминая своих мужей.Ты не должна была делать так,как ты сделала. Ты не должна была.С доброй улыбкою на устахжить ты должна была,долго должна была.Жить до старости, до сединыжены обязаны и должны,делая в доме свои дела,чьи-нибудь сердца разбиваяили даже — была не была —чарку — в память мужей — распивая.
«Мне легче представить тебя в огне, чем в земле…»
Мне легче представить тебя в огне, чем в земле.Мне легчевзвалить на твои некрепкие плечилетучий и легкий,вскипающий груз огня,как ты бы сделала для меня.Мы слишком срослись. Я не откажусь от желаньясжимать, обнимать негасимую светлость пыланьяи пламенилегкий, летучий полет,чем лед.Останься огнем, теплотою и светом,а я, как могу, помогу тебе в этом.
Тане
Ты каждую из этих фразперепечатала по многу раз,перепечатала и перепелана легком портативном языкемашинки, а теперь ты вдалеке.Все дальше ты уходишь постепенно.Перепечатала, переплелато с одобреньем, то с пренебреженьем.Перечеркнула их одним движеньем,одним движеньем со стола смела.Все то, что было твердого во мне,стального, — от тебя и от машинки.Ты исправляла все мои ошибки,а ныне ты в далекой стороне,где я тебя не попрошу с утраночное сочиненье напечатать.Ушла. А мне еще вставать и падать,и вновь вставать.Еще мне не пора.
Кое-какая слава
Конечно, проще всего погибнуть,двери на все замки запереть,шею по-лебединому выгнуть,крикнуть что-нибудь и умереть.Что проку от крика в комнате запертой?Что толку от смерти взаперти?Даже слепец, поющий на паперти,кому-нибудь выпевает пути.Еще неизвестно, у литературыесть ли история. Еще неясней,как там у вас состоится с ней,а тут все дураки, и дуры,и некоторые мудрецы и Москвыи области слушают со вниманиеми реагируют с пониманиемна почти все, что слагаете вы.Застал я все-таки аплодисментыпри жизнии что-то вроде легендыпри жизнии славы слабый шумоктоже при жизнирасслышать смог.Была эта слава вроде славки,маленькая, но пела для меня,и все книготорговые лавкилегко распродавали меня.И в библиотеках иногдаспрашивали такого поэта.И я не оплакиваю труда,потраченного на это.