Я историю излагаю... Книга стихотворений

Слуцкий Борис Абрамович

«В этот вечер, слишком ранний…»

В этот вечер, слишком ранний, только добрых жду вестей — сокращения желаний, уменьшения страстей. Время, в общем, не жестоко: все поймет и все простит. Человеку нужно столько, сколько он в себе вместит. В слишком ранний вечер этот, отходя тихонько в тень, применяю старый метод — не копить на черный день. Будет день, и будет пища. Черный день и — черный хлеб. Белый день и — хлеб почище, повкусней и побелей. В этот слишком ранний вечер я такой же, как с утра. Я по-прежнему доверчив, жду от жизни лишь добра. И без гнева, и без скуки, прозревая

свет во мгле, холодеющие руки грею в тлеющей золе.

Обращение к читателю

Минуя свое прямое начальство, минуя следующее начальство, минуя самое большое, обращаюсь с открытой душою прямо к читателю. Товарищ читатель, купивший меня за незаметную для бюджета сумму, но ждущий от поэта поддержки внутреннего огня. Товарищ читатель! Я остался таким, как был. Но я — устал. Не то чтобы вовсе излетался, но полклубка уже размотал. Как спутник, выпущенный на орбиту труда и быта, скоро в верхний слой атмосферы войду. И по-видимому — сгорю. Но то, что я говорю, быть может, не будет сразу забыто. Не зря я копался в своем языке. Не зря мое время во мне копалось: старый символ поэзии — парус — год или два я сжимал в руке. Год или два те слова, что я писал, говорила Москва. Оно отошло давным-давно, время, выраженное мною, с его войною и послевойною. Но, как в хроникальном кино, то, что снято, то свято. Вечность даже случайного взгляда, какие-то стороны, грани, края запечатлели пленка и я. Храните меня в Белых Столбах, в знаменитом киноархиве, с фильмами — хорошими и плохими, с песней, почему-то забытой в губах.

Я это я

Я это только я. Не больше. Но, между прочим, и не меньше. Мне, между прочим, чужого не надо, но своего отдавать не желаю. Каждый делает то, что может, иногда — сто три процента. Требовать сто четыре процента или сто пять довольно странно: я это только я. Не больше. Но, между прочим, и не меньше. Раза три, а точней, четыре прыгал я выше лба своего же. Как это получалось — не знаю, но параметры и нормативы выполнялись, перевыполнялись, завышались и возвышались. — Во дает, — обо мне говорили самые обыкновенные люди, а необыкновенные люди говорили: «Сверх ожиданья!» Это, было заснято на пленку. Пленку многократно крутили. При просмотре было ясно: я это только я. Не больше. Но рекорд был все же поставлен, но прыжок был все-таки сделан. Так что я все-таки больше, пусть немного, чем думали люди.

Возвращение

Я вернулся из странствия, дальнего столь, что протерся на кровлях отечества толь. Что там толь? И железо истлело, и солому корова изъела. Я вернулся на родину и не звоню, как вы жили, Содом и Гоморра? А бывало, набатец стабильный на дню — разговоры да переговоры. А бывало, по сто номеров набирал, чтоб услышать одну полуфразу, и газеты раскладывал по номерам и читал за два месяца сразу. Как понятие новости сузилось! Ритм как замедлился жизни и быта! Как немного теперь телефон говорит! Как надежно газета забыта! Пушкин с Гоголем остаются одни, и читаю по школьной программе. В зимней, новеньким инеем тронутой раме — не фонарные, звездные блещут огни.

«Уже не холодно, не жарко…»

Уже не холодно, не жарко, а так себе и ничего. Уже не жалко ничего и даже времени не жалко. Считает молодость года, и щедро тратит годы старость. О времени жалеть, когда его почти что не осталось? А для чего

его жалеть — и злобу дня и дни без злобы? Моей зимы мои сугробы повсюду начали белеть. Не ремонтирую часов, календарей не покупаю. Достаточно тех голосов, что подает мне ночь слепая.

«А что же все-таки, если бог…»

А что же все-таки, если бог и в самом деле есть? Я прожил жизнь, не учитывая того, что он, может быть, есть. Если он есть, он учтет то, что я его не учел, все смешки и насмешки мои, все грешки и спешки мои. Что же мне делать, если бог и в самом деле есть? Он библейский бог с бородой, сказочный, с живой и мертвой водой? Или бог не верящих в бога надомных философов — их ведь много? Некое нечто, но не ничто не со всеблагостью, так со всевластьем. Я сомневаюсь, а он на то смотрит со зловещим участьем. Он присмотрелся, наверно, ко мне. Он меня взвесил, учел и вычел. Вряд ли он мне забыл то, что я его отрицал. Вряд ли он меня простил, если он все-таки есть.

«Если вас когда-нибудь били ногами…»

Если вас когда-нибудь били ногами — вы не забудете, как ими бьют: выдует навсегда сквозняками все мировое тепло и уют. Вам не достанет ни хватки, ни сметки, если вы видели из-под руки те кожемитовые подметки или подкованные каблуки. Путь ваш дальнейший ни был каков, от обувного не скрыться вам гнева — тяжеловесный полет каблуков не улетает с вашего неба.

Прощение

Грехи прощают за стихи. Грехи большие — за стихи большие. Прощают даже смертные грехи, когда стихи пишу от всей души я. А ежели при жизни не простят, потом забвение с меня скостят. Пусть даже лихо деют — вспоминают пускай добром, не чем-нибудь. Прошу того, кто ведает и знает: ударь, но не забудь. Убей, но не забудь.

Каждый день

Начинайся, страшная и странная, странная и страшная игра и возобновляющейся раною открывайся каждый день с утра. Я-то знаю, как тебя начать: надобно по словарям разложенные, лексикографами приумноженные словеса заставить прозвучать. Пусть они гремят, как небеса, эти словеса, и трепещут, как леса, и жужжат, как в лето жалом вложенная тонкая оса. В общем, для чего и почему? Кто его, занятье это, выдумал? Снова мыльный пузырек я выдул. Радужность его влилась во тьму. Целые эпохи, эры целые обходились, даже обошлись без склоненных над бумагой белою, озвучавших радужную слизь. Начинайтесь, голоса. Чьи? Не знаю. Откуда? Непонятно. Начинайся наполняться гелием, дирижабля колбаса. Сгинь, рассыпься, лопни, пропади! Только с каждым утром вновь приди.

Профессиональная надменность

Тяжело быть поэтом с утра до вечера, у иных же — и с вечера до утра, вычленяя из облика человечьего только рифму, ритм, вообще тра-ра-ра. Если жизнь есть сон, то стихи — бессонница. Если жизнь — ходьба, то поэзия пляс. Потому-то поэты так часто ссорятся с теми, кто не точит рифмованных ляс. Эта странность в мышлении и выражении, эта жизнь, заключенная крепко в себе, это — ежедневное поражение в ежедневно начатой вновь борьбе. Не люблю надменности поэтической, может быть, эстетической, вряд ли этической. Не люблю вознесения этой беды выше, чем десяти поколений труды. Озираясь, как будто бы чуя погоню, голову боязливо втянув в воротник, торопливо, надменно, робко и беспокойно мы, поэты, проходим меж всяких иных.