Я историю излагаю... Книга стихотворений

Слуцкий Борис Абрамович

«Кто еще только маленький…»

Кто еще только маленький, кто уже молодой, кто еще молодой, кто уже моложавый, кто уже вовсе седой и ржавый, выбеленный, вымотанный бедой. Ручьи вливаются в речки, речки — в реки. Реки вливаются в океаны-моря в то время, как старые древние греки юным древним грекам завидуют и не зря. Дед, на людной улице ведущий за руку внука, объясняет внуку, но его наука старше, даже, наверно, древнее, но не вернее, чем веселое и счастливое знание молодежи, и внук, послушав, говорит: «Ну и что же?»

Философия и жизнь

Старики много думают: о жизни, смерти, болезни, — великие философы, как правило, старики. Между тем естественнее и полезней просто стать у реки. Все то, что в книгах или религии и

в жизненном опыте вы не нашли, уже сформулировали великие и малые реки нашей земли. Соотношенье воды и суши мышлению мощный дает толчок, А в книгах это сказано суше, а иногда и просто — молчок. Береговушек тихие взрывы под неосторожной ногой, вялые лодки, быстрые рыбы или купальщицы промельк нагой — все это трогательней и священней мыслей упорных, священных книг и очень годится для обобщений, но хорошо даже без них.

Фреска «Злоба дня»

(Фрагменты)

Старики обижаются, что старость хуже, чем это кажется в молодости. Старухи не обижаются, а ходят за стариками, как толковые секундные стрелки за непроворными часовыми. Впрочем, это — из фрески «Вечность». Кандидат наук добился приема у председателя райисполкома и просит отдельную, трехкомнатную, с окнами на двор, квартиру. — Я сделал открытие! Не верите — звоните хоть директору института!.. — Председатель райисполкома не верит, но звонить никому не будет: он самолично сделал открытие, что кандидат наук — дубина. Небо не изменилось с шестнадцатого века, когда, согласно летописи, оно было голубое. Солнце заходит в том же самом месте, где заходило в шестнадцатом веке. Впрочем, это — из фрески «Вечность». Закат багровит, кровавит пьяных. Впрочем, трезвых он тоже багровит. Три десятиклассницы — народные дружинницы с белыми бантами в русых косичках и красными повязками на белых блузах бродят по улице в часы получки. На этой улице одна читальня, одна забегаловка и два ресторана. То-то девчонки наслушаются фольклору! Солнце зашло, и бледные звезды вышли на бледное небо. Впрочем, это — из фрески «Вечность». Три телевизионные программы слышатся из трех соседних окон. Фестиваль студенческих песен заглушает рассуждения престарелого музыковеда о вреде студенческих песен, а истошный крик футбола заглушает и музыку и слово. Созвездие за созвездием ходят по небу, как положено. Впрочем, это — из фрески «Вечность». В подъезде большая студентка громко целует маленького студента и говорит: «Ты некрасивый, но самый умный на целом свете!» Это тоже из фрески «Вечность». Маленькие девочки с большою силой выплескивают маленький пруд на берег, выкликая: «Братцы, тонем!» Это тоже из фрески «Вечность». Слегка замазанная известкой, эта фреска проступает, даже выпирает из фрески, именуемой «Злоба дня».

Внезапно

Темно. Темнее темноты, и переходишь с тем на «ты», с кем ни за что бы на свету, ни в жизнь и ни в какую. Ночь посылает темноту смирять вражду людскую. Ночь — одиночество. А он шагает, дышит рядом. Вселенской тьмы сплошной закон похожим мерит взглядом. И возникает дружба от пустынности, отчаяния и от того, что он живет здесь, рядом и молчание терпеть не в силах, как и я. Во тьме его нащупав руку, жму, как стариннейшему другу. И в самом деле — мы друзья.

«Какая цель у человечества?…»

Какая цель у человечества? Оно калечится, увечится, оно надеется, отчаивается, садится каждый день на мель и каждый день почти кончается, и вдруг вопрос: какая цель? В какую щель ни забивали нас, грозили нам какой войной, но только цель не забывала нас, все спрашивала: что со мной? — Да ну тебя, не до тебя мне! Но эта капля точит камни: — Какая цель? И как верней, надежнее прорваться к ней?

«Слишком умственный характер…»

Слишком умственный характер принимает разговор — слишком точный, слишком краткий поединок мозговой, слишком эрудиционный, слишком нетрадиционный, с лишком страсти и огня. Чересчур не для меня. И на форуме колоссов места я не нахожу, и, смущение отбросив, я встаю и ухожу. Лучше я пойду к соседу — педагогу-старику и старинную беседу — воду в ступе — истолку. Истолку

и истолкую, что там нового в кино, а на форум ни в какую — слишком для меня темно.

«Когда ругали мы друг друга…»

Когда ругали мы друг друга, когда смеялись друг над другом, достаточные основания имел любой для беснованья. В том беснованьи ежечасном неверен в корне был расчет, ведь только промолчавший — счастлив, только простивший был прощен.

Очки

Все на свете успешно сводивший к очкам, математик привык постепенно к очкам, но успел их измерить и взвесить: минус столько-то. Кажется, десять. Это точкой отсчета стало. С тех пор, как далекая линия гор вдруг приблизилась. В то же время переносицу сжало бремя. — Минус десять! — очки математик считал. У него еще был капитал из рассветов, закатов, жены и детей, вечерами — интеллектуальных затей, интересной работы — утрами и огромной звезды, что венчала труды дня — в оконной тускнеющей раме. За очками другие пошли минуса: прежде дружественные ему небеса, что одни лишь надежды питали, слишком жаркими стали. Сердце стало шалить. Юг пришлось отменить, в минус двадцать он это решил оценить. Разбредалась куда-то с годами семья, постепенно отламывались друзья и глупее казались поэты. Он оценивал в цифрах все это. Смолоду театрал, он утратил свой пыл и дорогу в концерты навечно забыл, и списались былые восторги, оцененные им по пятерке. Лестницы стали круче. Зима — холодней, и удовлетворенье от прожитых дней заменила сплошная усталость. — Минус двести! — подумал он. — Старость. Что же, старость так старость. Быть может, найду то, что мне полагается по труду: отдых; книги; закат беспечальный; свой розарий индивидуальный. Стал он Канта читать. Горек был ему Кант. Солон был ему Кант. Хоть, конечно, талант и по силе своих построений, по изысканной сложности — гений. Эти сложности он, как орехи, колол! Он бы смолоду Канта в неделю смолол! А сейчас голова загудела. — Минус сто, — он сказал, — плохо дело. Свежесть мысли прошла. Честность мысли — при нем, Понимая вполне, что играет с огнем, Канта более он не читает, а его из себя вычитает. Разошелся запас, размотался клубок, а гипотезе недоказанной: Бог — смолоду не придал он значенья. Бог и выдал его без сомненья. Выдал Бог! Заглушая все звуки в ушах, просто криком кричит: сделай шаг, сделай шаг, тот единственный шаг, что остался. Ты считал. И ты — просчитался.

«Умирают отцы и матери…»

Умирают отцы и матери, Остаются девочки и мальчики. Их сначала гладят по головкам, Говорят: «Теперь держись!», А потом пускают галопом Через жизнь. Умирают девочки и мальчики. Остаются отцы и матери. Эти живут — медленно. Им спешить — некуда. Все давно — сделано. Больше делать — нечего.

Памяти одного врага

Умер враг, который вел огонь в сторону мою без перестану. Раньше было сто врагов. Нынче девяносто девять стало. Умер враг. Он был других не злее, и дела мои нехороши. Я его жалею от души: сотня — цифра все-таки круглее. Сколько лет мы были неразлучны! Он один уходит в ночь теперь. Без меня ему там будет скучно. Хлопнула — по сердцу словно — дверь.

Выдержка

Плакал старый сановник, узнав про инфаркт, не тогда, когда внутренней финкой резнули, а тогда, когда дети с женою заснули и за окнами стих торопливый Арбат. Боль была такова, что ни чин, ни права, и ни личные связи в аптечной конторе исчерпать, а не то чтобы сжечь, это море не могли. Боль была велика, как Москва. Но старинная выдержка лет тридцати заседаний и сессий, речей и молчания помогла, пособила осилить отчаяние и по этой тропе осторожно пройти. Улыбаясь от бедствия, словно казах, словно Азия перед сиянием бездны, вел себя как обычно — спокойно, любезно у семьи, у сиделки, у всех на глазах. Личный опыт и знанье того, что нельзя и что все-таки можно, и былая закалка помогли этот день, извиваясь, скользя, перейти, пережить, впрочем — шатко и валко. Но сейчас он остался один. Он закрыл голубые глаза, впал во сны или в думы. Шум семьи вскоре стих. Шум беды, ее крик, плеск покрыл, перекрыл маловажные шумы. Ливень середь полей в сердцевине беды! в урагане недоли! в потоке несчастья! И тогда он заплакал: от боли отчасти и отчасти от мысли: напрасны труды. Да, напрасны усилия долгого дня и деяния жизни короткой напрасны. Это ясно. А прочее было неясно и ненужно. И смерть надвигалась звеня. Значит, вот как приходит! Густеющий звон, колокольный, набатный, нет, гуще и слаще. Он последним усильем из гущи и чащи вылез. Снялся с учета и выскочил вон.