Я историю излагаю... Книга стихотворений

Слуцкий Борис Абрамович

«Унижения…»

Унижения в самом низу, тем не менее я несу и другие воспоминания: было время — любили меня, было легкое бремя признания, когда был и я злобой дня. В записях тех лет подневных, в дневниках позапрошлых эпох есть немало добрых и гневных слов о том, как хорош я и плох. Люди возраста определенного, ныне зрелого, прежде зеленого, могут до конца своих дней вдруг обмолвиться строчкой моей. И поскольку я верю в спираль, на каком-то витке повторится время

то, когда в рифме и в ритме был я слово, и честь и мораль.

«Тороплю эпоху: проходи…»

Тороплю эпоху: проходи, изменяйся или же сменяйся! В легких санках мимо прокати по своей зиме! В комок сжимайся изо всех своих газет! Раньше думал, что мне места нету в этой долговечной, как планета, эре! Ей во мне отныне места нет. Следующая, новая эпоха топчется у входа. В ней мне точно так же будет плохо.

Младшим товарищам

Я вам помогал и заемных не требовал писем. Летите, товарищи, к вами умышленным высям, езжайте, товарищи, к вами придуманным далям, с тем голодом дивным, которым лишь юный снедаем. Я вам переплачивал, грош ваш рублем называя. Вы знали и брали, в момент таковой не зевая. Момент не упущен, и вечность сквозь вас просквозила, как солнечный луч сквозь стекляшку витрин магазина. Мне не все равно, что из этого вышло. Крутилось кино, и закона вертелося дышло, но этот обвал обвалился от малого камня, который столкнул я своими руками.

«Поспешно, как разбирают кефир…»

Поспешно, как разбирают кефир курортники после кино, и мой на куски разбазарили мир. Куда-то исчез он давно. А был мой мир хороший, большой с его мировым бытием, и полон был мировой душой его мировой объем. Я думал, что я его сохраню и в радости и в беде и буду встречать семижды на дню, но где он сегодня? Где? Его разобрали на части скорей, чем школьники из школьных дверей бегут со всех ног в свое отдельное бытие.

«Я других людей — не бедней…»

Я других людей — не бедней и не обделенней судьбой: было все-таки несколько дней, когда я гордился собой. Я об этом не возглашал, промолчал, про себя сберег. В эти дни я не сплошал, и пошла судьба поперек. Было несколько дней. Они освещают своим огнем все другие, прочие дни: день за днем.

На белеющем в ночи листе

Начинают вертеться слова, начинают вращаться, исчезать, а потом возвращаться, различимые в ночи едва. Разбираться привык я уже в крутеже-вертеже: не печалит и не удивляет, но заняться собой — заставляет. Точный строй в шкафу разоря, что-то вечное говоря, вдруг выпархивают все слова словаря изо всех томов словаря. И какие-то легкие пассы я руками творю в темноте, и слова собираю во фразы на белеющем в ночи листе. — А теперь подытожь крутеж-вертеж, — и с тупым удивленьем: — Мол, ну что ж, — не сумевши понять, что случилось, перечитываю, что получилось.

«Те стихи, что вынашивались, словно дитя…»

Те стихи, что вынашивались, словно дитя, ныне словно выстреливаются, вихрем проносятся, и уносятся вдаль, и столетье спустя из какого-то дальнего века доносятся. Не уменьшилось время мое, хоть пружин часовых перержавело предостаточно. Не уменьшился срок мой последний, остаточный. Изменился порядок его и режим: в месяцы я укладываю года, вечности я в мгновенья настойчиво вталкиваю и пишу набело. Больше не перетакиваю. Так и — будет. И может быть даже — всегда.

«— Что вы, звезды?..»

— Что вы, звезды? — Мы просто светим. — Для чего? — Нам просто светло.— Удрученный ответом этим, самочувствую тяжело. Я свое свечение слабое обуславливал то ли славою, то ли тем, что приказано мне, то ли тем, что нужно стране. Оказалось, что можно просто делать так, как делают звезды: излучать без претензий свет. Цели нет и смысла нет. Нету смысла и нету цели, да и светишь ты еле-еле, озаряя полметра пути. Так что не трепись, а свети.

«Наблюдатели с Марса заметят, конечно…»

Наблюдатели с Марса заметят, конечно, как все медленней от начальной к конечной точке, все осторожней иду. Наблюдатели с Марса почуют беду. Не по величине, а скорей, по свеченью наблюдатели с Марса оценят значенья этой точки, ничтожнейшей, но световой. Потому что свечусь я, покуда живой. Марс дотошная в смысле науки планета, там встревожатся тем, что все менее света, что все менее блеска, сиянья, огня, что все менее жизни идет от меня. Спор на Марсе возникнет, нескоро затихнет: — Может, он уже гибнет? — Может, он еще вспыхнет? — Телескоп на него мы направим в упор. — К сожалению — обо мне этот спор. Как в палате во время обхода врача, обернувшись к студентам, бесстрастно шепча, сформулируют долю мою и судьбину марсиане, черпнувши науки глубины. Ледовитая тьма между Марсом и мной, ледовитая тьма или свет ледяной, но я чую душой, ощущаю спиной, что решил обо мне мир планеты иной.

«Прощаю всех…»

Прощаю всех — успею, хоть и наспех, — валявших в снег и подымавших на смех, списать не давших по дробям пример и не подавших доблести пример. Учителей ретивейших прощаю, меня не укротивших, укрощая. Учитель каждый сделал то, что мог. За дело стражду, сам я — пренебрег. Прощаю всех, кто не прощал меня, поэзию не предпочел футболу. Прощаю всех, кто на исходе дня включал, мешая думать, радиолу. Прощаю тех, кому мои стихи не нравятся, и тех, кто их не знает. Невежды пусть невежество пинают. Мне? Огорчаться? Из-за чепухи? Такое не считаю за грехи. И тех, кого Вийон не захотел, я ради душ пустых и бренных тел и ради малых их детей прощаю. Хоть помянуть добром — не обещаю.