Я историю излагаю... Книга стихотворений

Слуцкий Борис Абрамович

II. СУДЬБА НАРОДА

«Палатка под Серпуховом. Война…»

Палатка под Серпуховом. Война. Самое начало войны. Крепкий, как надолб, старшина и мы вокруг старшины. Уже июльский закат погасал, почти что весь сгорел. Мы знаем: он видал Хасан, Халхин-Гол смотрел. Спрашиваем, какая она, война. Расскажите, товарищ старшина. Который день эшелона ждем. Ну что ж — не под дождем. Палатка — толстокожий брезент. От кислых яблок во рту оскомина. И старшина — до белья раздет — задумчиво крутит в руках соломину. — Яка ж вона буде, ця війна, а хто її зна. Вот винтовка, вот граната. Надо, значит, надо воевать. Лягайте, хлопцы: завтра надо в пять ноль-ноль вставать.

Первый день войны

Первый

день войны. Судьба народа выступает в виде первой сводки. Личная моя судьба — повестка очереди ждет в военкомате. На вокзал идет за ротой рота. Сокращается продажа водки. Окончательно, и зло, и веско громыхают формулы команд. К вечеру ближайший ход событий ясен для пророка и старухи, в комнате своей, в засохшем быте, судорожно заламывающей руки: пятеро сынов, а внуков восемь. Ей, старухе, ясно. Нам — не очень. Времени для осмысления просим, что-то неуверенно пророчим. Ночь. В Москве учебная тревога, и старуха призывает бога, как зовут соседа на бандита: яростно, немедленно, сердито. Мы сидим в огромнейшем подвале елисеевского магазина. По тревоге нас сюда созвали. С потолка свисает осетрина. Пятеро сынов, а внуков восемь получили в этот день повестки, и старуха призывает бога, убеждает бога зло и веско. Вскоре объявляется: тревога — ложная, готовности проверка, и старуха, призывая бога, возвращается в свою каморку. Днем в военкомате побывали, записались в добровольцы скопом. Что-то кончилось. У нас — на время. У старухи — навсегда, навеки.

Сон

Утро брезжит, а дождик брызжет. Я лежу на вокзале в углу. Я еще молодой и рыжий, Мне легко на твердом полу. Еще волосы не поседели И товарищей милых ряды Не стеснились, не поредели От победы и от беды. Засыпаю, а это значит: Засыпает меня, как песок, Сон, который вчера был начат, Но остался большой кусок, Вот я вижу себя в каптерке, А над ней снаряды снуют. Гимнастерки. Да, гимнастерки! Выдают нам. Да, выдают! Девятнадцатый год рожденья — Двадцать два в сорок первом году — Принимаю без возражения, Как планиду и как звезду. Выхожу, двадцатидвухлетний И совсем некрасивый собой, В свой решительный, и последний, И предсказанный песней бой. Потому что так пелось с детства, Потому что некуда деться И по многим другим «потому». Я когда-нибудь их пойму. И товарищ Ленин мне снится: С пьедестала он сходит в тиши И, протягивая десницу, Пожимает мою от души.

Одиннадцатое июля

Перематывает обмотку, размотавшуюся обормотку, сорок первого года солдат. Доживет до сорок второго — там ему сапоги предстоят, а покудова он сурово бестолковый поносит снаряд. По ветру эта брань несется и уносится через плечо. Сорок первого года солнце было, помнится, горячо. Очень жарко солдату. Душно. Доживи, солдат, до зимы! До зимы дожить еще нужно, нужно, чтобы дожили мы. Сорок первый годок у века. У войны — двадцатый денек. А солдат присел на пенек и глядит задумчиво в реку. В двадцать первый день войны о столетии двадцать первом стоит думать солдатам? Должны! Ну, хотя б для спокойствия нервам. Очень трудно до завтра дожить, до конца войны — много легче. А доживший сможет на плечи груз истории всей возложить. Посредине примерно лета, в двадцать первом военном дне, восседает солдат на пне, и как точно помнится мне — резь в глазах от сильного света.

«Жаркий день, полдень летний…»

Жаркий день, полдень летний. И встает пред тобой Старый гимн про последний Решительный бой. Этот гимн через год Заменили другим, Но тогда пел народ Старый гимн, милый гимн. Немцы поднялись в рост, Наступают на нас. Песня слышится — Хорст Вессель — тянется бас. Раньше взводов и рот, И солдат и зольдат Песни поднялись в рост И друг друга громят. От солдат, от бойцов Отвлекает удар Песня наших отцов Про всесветный пожар. Гимн про братство рабочих Гремит над землей, Песню кружек и бочек Вызывает на бой.

«На спину бросаюсь при бомбежке…»

На спину бросаюсь при бомбежке — по одежке протягиваю ножки. Тем не менее мы поглядеть должны в черные глаза войны. На спину! А лежа на спине, видно мне самолеты, в облаках скрывающиеся, и как бомба от крыла спину грузную оторвала, бомбы ясно вижу отрывающиеся. И пока не стану горстью праха, не желаю право потерять слово гнева, а не слово страха, говорить и снова повторять. И покуда на спине лежу, и покуда глаз не отвожу — самолетов не слабей, не плоше! Как на сцену, как из царской ложи, отстраняя смерть, на смерть гляжу.

РККА

Кадровую армию: Егорова, Тухачевского и Примакова, отступавшую спокойно, здорово, наступавшую толково, — я застал в июле сорок первого, но на младшем офицерском уровне. Кто постарше — были срублены года за три с чем-нибудь до этого. Кадровую армию, имевшую гордое именованье: Красная, — лжа не замарала и напраслина, с кривдою и клеветою смешанные. Помню лето первое, военное. Помню, как спокойные военные нас — зеленых, глупых, необстрелянных — обучали воевать и выучили. Помню их, железных и уверенных. Помню тех, что всю Россию выручили. Помню генералов, свежевышедших из тюрьмы и сразу в бой идущих, переживших Колыму и выживших, почестей не ждущих — ждущих смерти или же победы, смерти для себя, победы для страны. Помню, как сильны и как умны были, отложившие обиды до конца войны, этой самой РККА сыны.

Тылы поражения (1941 — фронтовой тыл)

Под нашим зодиаком запахло аммиаком, опять запахло хлоркою в родном краю, и кислую и горькую вонь снова узнаю. У счастья вкус арбуза. Оно свежей криницы. Беде краса — обуза. Нет сил у ней чиниться, нет сил, чтобы прибраться, со всех сторон, когда кричат: «Спасайтесь, братцы!» Беда, кругом беда. Все криво и все косо, когда взимают мыто. Беда — простоволоса. Несчастье — непромыто. Они без роз обходятся — куда им лепестки, — и даже вши заводятся не с радости, с тоски.

Гора

Ни тучки. С утра — погода. И, значит, снова тревоги. Октябрь сорок первого года. Неспешно плывем по Волге — Раненые, больные, Едущие на поправку, Кроме того, запасные, Едущие на формировку. Я вместе с ними еду, Имею рану и справку, Талоны на три обеда, Мешок, а в мешке литровку. Радио, черное блюдце, Тоскливо рычит несчастья: Опять города сдаются, Опять отступают части. Кровью бинты промокли, Глотку сжимает ворот. Все мы стихли, примолкли. Но — подплывает город. Улицы ветром продуты, Рельсы звенят под трамваем. Здесь погрузим продукты. Вот к горе подплываем. Гора печеного хлеба Вздымала рыжие ребра, Тянула вершину к небу, Глядела разумно, д'oбро, Глядела достойно, мудро, Как будто на все отвечала. И хмурое, зябкое утро Тихонько ее освещало. К ней подъезжали танки, К ней подходила пехота, И погружали буханки. Целые пароходы Брали с собой, бывало. Гора же не убывала И снова высила к небу Свои пеклеванные ребра. Без жалости и без гнева. Спокойно. Разумно. Добро. Покуда солдата с тыла Ржаная гора обстала, В нем кровь еще не остыла, Рука его не устала. Не быть стране под врагами, А быть ей доброй и вольной, Покуда пшеница с нами, Покуда хлеба довольно, Пока, от себя отрывая Последние меры хлеба, Бабы пекут караваи И громоздят их — до неба!

«Последнею усталостью устав…»

Последнею усталостью устав, Предсмертным равнодушием охвачен, Большие руки вяло распластав, Лежит солдат. Он мог лежать иначе, Он мог лежать с женой в своей постели, Он мог не рвать намокший кровью мох, Он мог… Да мог ли? Будто? Неужели? Нет, он не мог. Ему военкомат повестки слал. С ним рядом офицеры шли, шагали. В тылу стучал машинкой трибунал. А если б не стучал, он мог? Едва ли. Он без повесток, он бы сам пошел. И не за страх — за совесть и за почесть. Лежит солдат — в крови лежит, в большой, А жаловаться ни на что не хочет.