Я историю излагаю... Книга стихотворений

Слуцкий Борис Абрамович

По рассказу Л. Волынского

Генерал Петров смотрел картины, выиграл войну, потом смотрел. Все форты, фашины и куртины, все сраженья позабыв, смотрел. Это было в Дрездене. В дыму город был еще. Еще дымился. Ставили холст за холстом ему. Потрясался генерал, дивился. Ни одной не допустив промашки, называл он имена творцов — Каналетто за ряды дворцов и Ван Гога за его ромашки. Много генерал перевидал, защищал Одессу, Севастополь, долго в облаках штабных витал, по грязи дорожной долго топал. Может быть, за все четыре года, может быть, за все его бои вышла первая Петрову льгота, отпускные получил свои. Первый раз его ударил хмель, в жизни в рот не бравшего хмельного. Он сурово молвит: «Рафаэль. Да, Мадонна. Да, поставьте снова».

В Германии

Слепые продавцы открыток Близ кирхи, на углу сидят. Они торгуют не в убыток: Прохожий

немец кинет взгляд, «Цветок» или «Котенка» схватит, Кредиткой мятою заплатит, Сам сдачи мелочью возьмет, Кивнет и, честный, прочь идет. О честность, честность без предела! О ней, наверное, хотела Авторитетно прокричать Пред тем, как в печь ее стащили, Моя слепая бабка Циля, Детей четырнадцати мать.

Бухарест

Капитан уехал за женой в тихий городок освобожденный, в маленький, запущенный, ржаной, в деревянный, а теперь сожженный. На прощанье допоздна сидели, карточки глядели. Пели. Рассказывали сны. Раньше месяца на три недели капитан вернулся — без жены. Пироги, что повара пекли, — выбросить велит он поскорее, и меняет мятые рубли на хрустящие, как сахар, леи. Белый снег валит над Бухарестом. Проститутки мерзнут по подъездам. Черноватых девушек расспрашивая, ищет он, шатаясь день-деньской, русую или хотя бы крашеную, но глаза чтоб серые, с тоской. Русая или, скорее, крашеная понимает: служба будет страшная. Денег много и дают — вперед. Вздрагивая, девушка берет. На спине гостиничной кровати голый, словно банщик, купидон. — Раздевайтесь. Глаз не закрывайте, — говорит понуро капитан. — Так ложитесь. Руки — так сложите. Голову на руки положите. — Русский понимаешь? — Мало очень. — Очень мало, — вот как говорят. Черные испуганные очи из-под черной челки не глядят. — Мы сейчас обсудим все толково. Если не поймете — не беда. Ваше дело — не забыть два слова: слово «нет» и слово «никогда». Что я ни спрошу у Вас, в ответ говорите: «никогда» и «нет». Белый снег всю ночь валом валит, только на рассвете затихает. Слышно, как газеты выкликает под окном горластый инвалид. Слишком любопытный половой, приникая к щелке головой, снова, снова, снова слышит ворох всяких звуков, шарканье и шорох, возгласы, названия газет и слова, не разберет которых — слово «никогда» и слово «нет».

Крылья

Солдатская гимнастерка зеленовата цветом. В пехоте она буреет, бурее корки на хлебе. Но если ее стирают зимою, весною и летом — После двухсотой стирки она бела как лебедь. Не белые лебеди плещут Студеной метелью крыльев — Девчонки из роты связи Прогнали из замка графа. Они размещают вещи. Они все окна открыли. Они не потерпят грязи. Они метут из-под шкафа. Армейских наших девчонок В советских школах учили, Плевать им на графский титул. Знакомо им это слово. Они ненавидят графов. Они презирают графов. Не уважают графов, Кроме графа Толстого. Здесь все завоевано нами. За все заплачено кровью. Замки срываются с мясом. Дубовые дверцы — настежь. Тяжелые, словно знамя, Одежды чудного покроя, Шурша старинным атласом, Надела Певцова Настя. Дамы в парадном зале, Мечите с портретов громы. Золушки с боем взяли Ваши дворцы и хоромы. — Если в корсетах ваших На вас мы не очень похожи, Это совсем не важно — Мы лучше вас и моложе! — Скидай барахло, девчонки! — На что мы глаза раскрыли! — И снова все в белых, В тонких, Раз двести стиранных крыльях. Замки на петельках шкафа, Темнеют на стенках графы. Девчонки лежат на койках, Шелков им не жаль нисколько.

«Газетные киоски, близ которых…»

Газетные киоски, близ которых я ждал решенья тяжеб и судеб, — мне каждый по-особенному дорог. Я узнавал про всех и про себя, про похороны, встречи и обеды, про пром-, культур-, сельхозпобеды. Но новость, ту, что кончилась война, я услыхал совсем не у киоска, не с заголовка, явленного броско, а просто я в блиндажике сидел. Был май. Война кончалась, но не кончилась. Добитая, она как будто корчилась. И вдруг телефонист кричит: «Ура!» Не нам, а в трубку. Всем телефонистам. «Ура!» всем беспартийным, коммунистам, всем людям, жившим в эти времена. Так я узнал, что кончилась война.

О погоде

1

Я помню парады природы И хмурые будни ее, Закаты альпийской породы, Зимы задунайской нытье. Мне было отпущено вдоволь — От силы и невпроворот — Дождя монотонности вдовьей И радуги пестрых ворот. Но я ничего не запомнил, А то, что запомнил, — забыл, А что не забыл, то не понял: Пейзажи солдат заслонил. Шагали солдаты по свету — Истертые ноги в крови. Вот это, единственно это Внимательной стоит любви. Готов отказаться от парков И в лучших садах не бывать, Лишь только б не жарко, не парко, Не зябко солдатам шагать. Солдатская наша порода Здесь как на ладони видна: Солдату нужна не природа, Солдату погода нужна.

2

Когда не бываешь по году В насиженных гнездышках комнат, Тогда забываешь погоду, Покуда сама не напомнит, Покуда за горло не словит Железною лапой бурана, Покуда морозом не сломит, Покуда жарою не ранит. Но май сорок пятого года Я помню поденно, почасно, Природу его, и погоду, И общее гордое счастье. Вставал я за час до рассвета, Отпиливал полкаравая И долго шатался по свету, Глаза широко раскрывая. Трава полусотни названий Скрипела под сапогами. Шли птичьи голосованья, Но я разбирался в том гаме. Пушистые белые льдинки Торжественно по небу плыли. И было мне странно и дико, Что люди всё это — забыли. И тополя гулкая лира, И белые льдинки — все это Входило в условия мира И было частицей победы. Как славно, что кончилась в мае Вторая война мировая! Весною все лучше и краше. А лучше бы — кончилась раньше.

Месяц — май

Когда война скатилась, как волна, с людей и души вышли из-под пены, когда почувствовали постепенно, что нынче мир, иные времена, тогда пришла любовь к войскам, к тем армиям, что в Австрию вступили, и кровью прилила ко всем вискам, и комом к горлу подступила. И письма шли в глубокий тыл, где знак вопроса гнулся и кружился, как часовой, в снегах сомненья стыл, знак восклицанья клялся и божился. Покуда же послание летело на крыльях медленных, тяжелых от войны, вблизи искали для души и тела. Все были поголовно влюблены. Надев захваченные в плен убранства и натянув трофейные чулки, вдруг выделились из фронтового братства все девушки, прозрачны и легки. Мгновенная, военная любовь от смерти и до смерти без подробности приобрела изящества, и дробности, терзания, и длительность и боль. За неиспользованием фронт вернул тела и души молодым и сильным и перспективы жизни развернул в лесу зеленом и под небом синим. А я когда еще увижу дом? Когда отпустят, демобилизуют? А ветры юности свирепо дуют, смиряются с большим трудом. Мне двадцать пять, и молод я опять: четыре года зрелости промчались, и я из взрослости вернулся вспять. Я снова молод. Я опять в начале. Я вновь недоучившийся студент и вновь поэт с одним стихом печатным, и китель, что на мне еще надет, сидит каким-то армяком печальным. Я денег на полгода накопил и опыт на полвека сэкономил. Был на пиру. И мед и пиво пил. Теперь со словом надо выйти новым. И вот, пока распахивает ритм всю залежь, что на душевом наделе, я слышу, как товарищ говорит: — Вернусь домой — женюсь через неделю.

«Как залпы оббивают небо…»

Как залпы оббивают небо, так водка обжигает нёбо, а звезды сыплются из глаз, как будто падают из тучи, а гром, гремучий и летучий, звучит по-матерну меж нас. Ревет на пианоле полька. Идет четвертый день попойка. А почему четвертый день? За каждый трезвый год военный мы сутки держим кубок пенный. Вот почему нам пить не лень. Мы пьем. А немцы — пусть заплатят. Пускай устроят и наладят все, что разбито, снесено. Пусть взорванное строят снова. Четвертый день без останова за их труды мы пьем вино. Еще мы пьем за жен законных, что ходят в юбочках суконных старошинельного сукна. Их мы оденем и обуем и мировой пожар раздуем, чтобы на горе всем буржуям согрелась у огня жена. За нашу горькую победу мы пьем с утра и до обеда и снова — до рассвета — пьем. Она ждала нас, как солдатка, нам горько, но и ей не сладко. Ну, выпили? Ну — спать пойдем…

Школа войны

Школа многому не выучила — не лежала к ней душа. Если бы война не выручила, не узнал бы ни шиша. Жизни, смерти, счастья, боли я не понял бы вполне, если б не учеба в поле — не уроки на войне. Объяснила, вразумила, словно за руку взяла, и по самой сути мира, по разрезу, провела. Кашей дважды в день кормила, водкой потчевала и вразумила, объяснила все обычаи свои. Был я юным, стал я мудрым, был я сер, а стал я сед. Встал однажды рано утром и прошел насквозь весь свет.