Я историю излагаю... Книга стихотворений

Слуцкий Борис Абрамович

III. БЫЛЬЕМ НЕ ПОРАСТАЕТ

Выбор

Выбираешь, за кем на край света, чья верней, справедливей стезя, не затем, что не знаешь ответа, а затем, что иначе нельзя. Выбираешь, не требуя выгод, не желая удобств или льгот, словно ищешь единственный выход, как находишь единственный вход. Выбираешь, а выбор задолго сделан, так же и найден ответ — смутной, темной потребностью долга, ясной, как ежедневный рассвет. С той поры, как согрела планету совесть и осветила мораль, никакого выбора нету. Выбирающий не выбирал. Он прислушивался и — решался, долей именовал и судьбой. Сам собой этот выбор свершался. Слышишь, как? Только так. Сам собой.

Послевоенное бесптичье

Оттрепетали

те тетерева, перепелов война испепелила. Безгласные, немые дерева в лесах от Сталинграда до Берлина. В щелях, в окопах выжил человек, зверье в своих берлогах уцелело, а птицы все ушли куда-то вверх, куда-то вправо и куда-то влево. И лиственные не гласят леса, и хвойные не рассуждают боры. Пронзительные птичьи голоса умолкли. Смолкли птичьи разговоры. И этого уже нельзя терпеть. Бесптичье это хуже казни. О, если соловей не в силах петь — ты, сойка, крикни или, ворон, каркни! И вдруг какой-то редкостный и робостный, какой-то радостный, забытый много лет назад звучок: какой-то «чок», какой-то «чок-чок-чок».

Квадратики

В части выписывали «Вечерки», зная: вечерние газеты предоставляют свои страницы под квадратики о разводах. К чести этой самой части все разводки получали по изысканному посланию с предложеньем любви и дружбы. Было не принято ссылаться ни на «Вечерки», ни на мужа, сдуру бросившего адресатку. Это считалось нетактичным. Было тактично, было прилично, было даже совсем отлично рассуждать об одиночестве и о сердце, жаждущем дружбы. Кроме затянувшейся шутки и соленых мужских разговоров, сердце вправду жаждало дружбы и любви и всего такого. Не выдавая стрижки короткой, фотографировались в фуражках и обязательно со значками и обаятельной улыбкой. Некоторые знакомые дамы мне показывали со смехом твердые квадратики фото с мягкими надписями на обороте. Их ответов долго ждали, ждали и не дождались в части. Так не любили писать повторно: не отвечаешь — значит, не любишь. Впрочем, иные счастливые семьи образовались по переписке, и, как семейная святыня, корреспонденция эта хранится: в треугольник письма из части вложен квадратик о разводе и еще один квадратик — фотографии твердой, солдатской.

Возвращаем лендлиз

Мы выкрасили их, отремонтировали, Мы попрощались с ними, как могли, С машинами, что с нами Днепр форсировали, От Волги и до Эльбы с нами шли. Пресс бил по виллису. Пресс мял сталь. С какой-то злобой сплющивал, коверкал. Не как металл стучит в другой металл — Как зверь калечит человека. Автомобиль для янки — не помеха. Но виллис — не годится наотрез. На виллисах в Берлин с Востока въехали. За это их растаптывает пресс. Так мир же праху вашему, солдаты, Сподвижники той праведной войны — И те, что пулей в лоб награждены, И те, что прессом в лом железный смяты.

Засуха

Лето сорок шестого года. Третий месяц жара — погода. Я в армейской больнице лежу И на палые листья гляжу. Листья желтые, листья палые Ранним летом сулят беду. По палате, словно по палубе, Я, пошатываясь, бреду. Душно мне. Тошно мне. Жарко мне. Рань, рассвет, а такая жара! За спиною шлепанцев шарканье, У окна вся палата с утра. Вся палата, вся больница, Вся моя большая земля За свои посевы боится И жалеет свои поля. А жара все жарче. Нет мочи. Накаляется листьев медь. Словно в танке танкисты, молча Принимают колосья смерть. Реки, Гитлеру путь преграждавшие, Обнажают песчаное дно. Камыши, партизан скрывавшие, Погибают с водой заодно. …Кавалеры ордена Славы, Украшающего халат, На жару не находят управы И такие слова говорят: — Эта самая подлая засуха Не сильней, не могучее нас, Сапоги вытиравших насухо О знамена врагов не раз. Листья желтые, листья палые, Не засыпать вам нашей земли! Отходили мы, отступали мы, А, глядишь, до Берлина дошли. Так, волнуясь и угрожая, Мы за утренней пайкой идем, Прошлогоднего урожая Караваи в руки берем. Режем, гладим, пробуем, трогаем Черный хлеб, милый хлеб, а потом — Возвращаемся той же дорогой, Чтоб стоять перед тем же окном.

Не обойди!

Заняв на двух тележках перекресток и расстелив один на двух платок, они кричали всем здоровым просто: — Не обойди, браток! Всем на своих двоих с войны пришедшим, всем транспорт для себя иной нашедшим, чем этот, на подшипниках, каток, орали так: — Не обойди, браток! Всем, кто пешком ходил, пускай с клюкою пускай на костылях, но ковылял, пусть хоть на миг, но не давал покою тот крик и настроенье отравлял. А мы не обходили, подходили, роняли мятые рубли в платок. Потом, стыдясь и мучась, отходили. — Спасибо, что не обошел, браток. В то лето засуха сожгла дожди и в закромах была одна полова, но инвалидам пригодилось слово: — Не обойди!

Скандал сорок шестого года

— Где же вы были в годы войны? Что же вы делали в эти годы? Как вы использовали бронь и льготы, ах, вы, сукины вы сыны! В годы войны, когда в деревнях ни одного мужика не осталось, как вам елось, пилось, питалось? Как вы использовали свой верняк? В годы войны, когда отпусков фронтовикам не полагалось, вы входили без пропусков в женскую жалость, боль и усталость. В годы войны, а тех годов было, без небольшого, четыре, что же вы делали в теплой квартире? Всех вас передушить готов! — Наша квартира была холодна. Правда, мы там никогда не бывали. Мы по цехам у станков ночевали. Дорого нам доставалась война.

Терпенье

Сталин взял бокал вина (может быть, стаканчик коньяка), поднял тост — и мысль его должна сохраниться на века: за терпенье! Это был не просто тост (здравицам уже пришел конец). Выпрямившись во весь рост, великанам воздавал малец за терпенье. Трус хвалил героев не за честь, а за то, что в них терпенье есть. Вытерпели вы меня, — сказал вождь народу. И благодарил. Это молча слушал пьяных зал. Ничего не говорил. Только прокричал: «Ура!» Вот каковская была пора. Страстотерпцы выпили за страсть, выпили и закусили всласть.

«Чужие люди почему-то часто…»

Чужие люди почему-то часто Рассказывают про свое: про счастье И про несчастье. Про фронт и про любовь. Я так привык все это слышать, слышать! Я так устал, что я кричу: — Потише! — При автобиографии любой. Все это было. Было и прошло. Так почему ж быльем не порастает? Так почему ж гудит и не смолкает? И пишет мной! Какое ремесло У человековеда, у поэта, У следователя, у политрука! Я — ухо мира! Я — его рука! Он мне диктует. Ночью до рассвета Я не пишу — записываю. Я Не сочиняю — излагаю были, А опытность досрочная моя Твердит уныло: это было, было… Душа людская — это содержимое Солдатского кармана, где всегда Одно и то же: письмецо (любимая!), Тридцатка (деньги!) и труха-руда — Пыль неопределенного состава. Табак? Песок? Крошеный рафинад? Вы, кажется, не верите? Но, право, Поройтесь же в карманах у солдат! Не слишком ли досрочно я узнал, Усвоил эти старческие истины? Сегодня вновь я вглядываюсь пристально В карман солдата, где любовь, казна, Война и голод оставляли крохи, Где все истерлось в бурый порошок — И то, чем человеку хорошо, И то, чем человеку плохо.

Мальчишки

Все спали в доме отдыха, Весь день — с утра до вечера. По той простой причине, Что делать было нечего. За всю войну впервые, За детство в первый раз Им делать было нечего — Спи хоть день, хоть час! Все спали в доме отдыха Ремесленных училищ. Все спали и не встали бы, Хоть что бы ни случилось. Они войну закончили Победой над врагом, Мальчишки из училища, Фуражки с козырьком. Мальчишки в форме ношеной, Шестого срока минимум. Они из всей истории Учили подвиг Минина И отдали отечеству Не злато-серебро — Единственное детство, Все свое добро. На длинных подоконниках Цветут цветы бумажные. По выбеленным комнатам Проходят сестры важные. Идут неслышной поступью. Торжественно молчат: Смежив глаза суровые, Здесь, рядом, дети спят.