Я научилась просто, мудро жить

Ахматова Анна Андреевна

* * *

Памяти Сергея Есенина

Так просто можно жизнь покинуть эту,Бездумно и безвольно догореть,Но не дано Российскому поэтуТакою светлой смертью умереть.Всего верней свинец душе крылатойНебесные откроет рубежи,Иль хриплый ужас лапою косматойИз сердца, как из губки, выжмет жизнь.1925

«28.12.25

В 6 часов по телефону от Фромана я узнал, что сегодня ночью повесился С. Есенин… Никаких писем, записок не нашли. Нашли только разорванную на клочки фотографическую карточку его сына. Эрлих сейчас же позвонил Фроману, и тот сразу же явился. Позже об этом узнали и еще несколько человек – Лавренев в том числе – и также пришли туда. Тело Есенина было положено на подводу, покрыто простыней и отправлено в Обуховскую больницу, а вещи опечатаны… Я сейчас же позвонил в несколько мест и сообщил об этом. Позвонил и Н. Тихонову – он уже знал, но не с такими подробностями. Тихонов расстроен, кажется, больше всех. Говорит, что это известие его выбило

из колеи совсем…

Хоть я лично знал Есенина только по нескольким встречам (в прошлом году, например, возвращаясь из Михайловки, я оказался в одном вагоне с ним, и мы долго и много говорили – до самой Москвы), но и я очень расстроен. Жаль человека, а еще больше жаль поэта.

Предполагают, что ночью у Есенина случился припадок, и не было около него никого, кто бы мог его удержать, – он был один в номере.

29. 12.1925

В 9 часов утра меня поднял с постели звонок АА. Она просила меня зайти к ней часа через два, а до этого отправить телеграмму в Бежецк – узнать о здоровье Левы. Расспросила меня подробности о Есенине. Рассказал все, что знал…

Есенин… О нем долго говорили. Анну Андреевну волнует его смерть. «Он страшно жил и страшно умер… Как хрупки эти крестьяне, когда их неудачно коснется цивилизация… Каждый год умирает по поэту… Страшно, когда умирает поэт…» – вот несколько в точности запомнившихся фраз…

Из разговора понятно было, что тяжесть жизни, ощущаемая всеми и остро давящая культурных людей, нередко их приводит к мысли о самоубийстве. Но чем культурнее человек, тем крепче его дух, тем он выносливее… Я применяю эти слова прежде всего к самой АА. А вот такие, как Есенин, – слабее духом. Они не выдерживают.

А Есенина она не любила, ни как поэта, ни, конечно, как человека. Но он поэт и человек, и это много. И когда он умирает – страшно. А когда умирает такой смертью – еще страшнее. И АА вспомнила его строки:

Я в этот мир пришел,Чтобы скорей его покинуть…

(Цитирую на память и, может быть, неверно.)»

Павел Лукницкий, Из книги «Встречи с Анной Ахматовой»

* * *

И клялись они Серпом и Молотом [32] Перед твоим страдальческим концом:«За предательство мы платим золотом,А за песни платим мы свинцом».<Ноябрь 1926>

* * *

О, знала ль я, когда в одежде белойВходила Муза в тесный мой приют,Что к лире, навсегда окаменелой,Мои живые руки припадут.О, знала ль я, когда неслась, играя,Моей любви последняя гроза,Что лучшему из юношей, рыдая,Закрою я орлиные глаза.О, знала ль я, когда, томясь успехом,Я искушала дивную судьбу,Что скоро люди беспощадным смехомОтветят на предсмертную мольбу.30 мая 1927

32

Николай Пунин, возглавлявший в Русском музее отдел Современного искусства, занимался также организацией зарубежных выставок, так что Анна Андреевна была вполне осведомлена о популярности декоративных и недекоративных сюжетов на тему: Серп и Молот.

КАВКАЗСКОЕ

Здесь Пушкина изгнанье началосьИ Лермонтова кончилось изгнанье.Здесь горных трав легко благоуханье,И только раз мне видеть удалосьУ озера, в густой тени чинары,В тот предвечерний и жестокий час —Сияние неутоленных глазБессмертного любовника Тамары.Июль 1927, Кисловодск

* * *

Ты прости мне, что я плохо правлю,Плохо правлю, да светло живу,Память в песнях о себе оставлю,И тебе приснилась наяву.Ты прости, меня еще не зная,Что навеки с именем моим,Как с огнем веселым едкий дым,Сочеталась клевета глухая [33] .23 августа 192?

33

Вполне вероятно, что это стихотворение связано с Павлом Николаевичем Лукницким. В 1925—1928 гг. он быва лу Анны Андреевны чуть ли не ежедневно, в период работы над биографией Гумилева, и часто сокрушался о том, что ее имя окружено «глухой» и завистливой «клеветой» (примеч. составителя).

* * *

Если плещется лунная жуть,Город весь в ядовитом растворе.Без малейшей надежды заснутьВижу я сквозь зеленую мутьИ не детство мое, и не море,И не бабочек брачный полетНад грядой белоснежных нарциссовВ тот какой-то шестнадцатый год…А застывший навек хороводНадмогильных твоих кипарисов.1 октября 1928, Ленинград

ЭПИГРАММА

Здесь девушки прекраснейшие спорятЗа честь достаться в жены палачам.Здесь праведных пытают по ночамИ голодом неукротимых морят.1928

Петербург я начинаю помнить очень рано – в девяностых годах… Это Петербург дотрамвайный, лошадиный,

коночный, грохочущий и скрежещущий, лодочный, завешанный с ног до головы вывесками, которые безжалостно скрывали архитектуру домов. Воспринимался он особенно свежо и остро после тихого и благоуханного Царского Села.

Анна Ахматова, Из «Записных книжек»

* * *

Тот город, мной любимый с детства,В его декабрьской тишинеМоим промотанным наследствомСегодня показался мне.Все, что само давалось в руки,Что было так легко отдать:Душевный жар, молений звукиИ первой песни благодать —Все унеслось прозрачным дымом,Истлело в глубине зеркал…И вот уж о невозвратимомСкрипач безносый заиграл.Но с любопытством иностранки,Плененной каждой новизной,Глядела я, как мчатся санки,И слушала язык родной.И дикой свежестью и силойМне счастье веяло в лицо,Как будто друг от века милыйВсходил со мною на крыльцо.1929, Царское Село

* * *

О. М<андельштаму>

Нет, гуртом гонимым по ЛенинкеЗа Кремлевским поводыремНе брести нам, грешным, вдвоем.Мы с тобой, конечно, пойдем,По Таганцевке, по Есенинке [34] Иль большим Маяковским путем…1930-е годы

ДВУСТИШИЕ

От других мне хвала – что зола,От тебя и хула – похвала.Весна 1931

34

По Таганцевке – инспирированный ЧК антисоветский заговор, который якобы возглавлял профессор В. П. Таганцев. По этому делу как его «участник» проходил и Николай Гумилев и был приговорен к расстрелу. По Есенинке – путь, по которому самовольно ушли из жизни сначала Есенин, затем Маяковский и Марина Цветаева. Был и другой выход – пойти по Ленинке, за кремлевским поводырем, как это сделали Алексей Толстой и Максим Горький (примеч. составителя).

* * *

Привольем пахнет дикий мед,Пыль – солнечным лучом,Фиалкою – девичий рот,А золото – ничем.Водою пахнет резедаИ яблоком – любовь,Но мы узнали навсегда,Что кровью пахнет только кровь…И напрасно наместник РимаМыл руки перед всем народомПод зловещие крики черни;И шотландская королеваНапрасно с узких ладонейСтирала красные брызгиВ душном мраке царского дома…1934, Ленинград

НАДПИСЬ НА КНИГЕ

Что отдал – то твое.

Шота Руставели

Из-под каких развалин говорю,Из-под какого я кричу обвала,Как в негашеной извести горюПод сводами зловонного подвала.Пусть назовут безмолвною зимойИ вечные навек захлопнут двери,И все-таки узнают голос мойИ все-таки ему опять поверят.1930-е годы

* * *

Все ушли, и никто не вернулся,Только, верный обету любви,Мой последний, лишь ты оглянулся,Чтоб увидеть все небо в крови.Дом был проклят, и проклято дело,Тщетно песня звенела нежней,И глаза я поднять не посмелаПеред страшной судьбою моей.Осквернили пречистое слово,Растоптали священный глагол,Чтоб с сиделками тридцать седьмогоМыла я окровавленный пол.Разлучили с единственным сыном,В казематах пытали друзей,Окружили невидимым тыномКрепко слаженной слежки своей.Наградили меня немотою,На весь мир окаянно кляня,Окормили меня клеветою,Опоили отравой меняИ, до самого края доведши,Почему-то оставили там.Любо мне, городской сумасшедшей,По предсмертным бродить площадям.1930-е годы

«Анна Андреевна приехала. Она остановилась у С.А. Толстой-Есениной… Я ее пошла провожать от Мандельштамов. Мы зашли в дом, остались одни в комнате, отведенной Анне Андреевне. Она прилегла на диван, потом сама предложила мне написать какие-нибудь свои стихи (в первый раз за все время нашего знакомства). „Ну, что вы хотите?“ Я попросила „Музу“, „Если плещется лунная жуть…“ и „От тебя я сердце скрыла…“ Она вырвала лист из альбома и на трех его страницах написала карандашом эти три стихотворения, пометив „Переписано 19 июля 1937 года. Москва“.

«А на четвертой странице я напишу вам вот что», – предложила она. Это было «Заклинание». Я не знала этого стихотворения. Она поставила дату «15 апреля 1936 года» и объяснила: «Это пятидесятилетие Гумилева».

Эмма Герштейн, Из воспоминаний