Я отвечаю за свою страну
Шрифт:
— Я могу быть свободным?
— Да. Идите.
Ничего больше не спросил Григорьев-отец и ушел не простясь.
Младший Григорьев переступал порог милиции во второй раз. Впервые это случилось два года назад, когда ему вручали паспорт. А потом в торжественной обстановке, в большом, украшенном лозунгами, плакатами и цветами зале клуба начальник отделения произнес речь, пожелал ребятам и девчатам быть достойными гражданами СССР. Юрий не ожидал, что выдача паспортов превратится в праздник. Устроили небольшой концерт, даже танцы под радиолу. Танцевали в основном девушки. Одну из них он хорошо запомнил. Небольшого роста, темноволосая, в зеленом платье, она сама пригласила его на танец. Юрий было покраснел, смутился, сказал, что не умеет. Но девушка вытащила его из группы ребят, заставила танцевать. После танца он тут же скрылся за спинами ребят, но тайно надеялся, что она увидит и снова пригласит. Девушка не увидела, но он все равно ушел домой с каким-то радостным чувством.
Дома его ждал накрытый стол. Мать испекла пирог. «Вот ты уже и взрослый, сынок», — сказала она и взяла посмотреть новенькую книжицу.
Открыла. Рядом с ровными записями — фотография. С нее смотрел ее сын, подросток с зоркими, ясными глазами. Глядел мимо, будто высматривал что-то вдали, но не мог понять, что именно, пытался. Чуть приоткрытый губастый рот выдавал непосредственность и любопытство, а скошенная челочка — озорство. Под пиджаком виднелась белая, застегнутая на все пуговки рубашка. «Галстук все же снял, — подумала про себя мать. — Видно, постеснялся, глупый». А ведь сама его повязала, когда пошел фотографироваться. Фотокарточку крепко прижали две маленькие вдавленные печати, а белый уголок закрыла большая лиловая. И матери показалось на миг, что этими казенными знаками сына словно отгородили от нее и он уже не вернется под ласковое крыло.
Она вздохнула, упрекнула себя в глупых мыслях и положила новенький паспорт к двум другим в шкатулку на комоде. Три документа теперь уже троих в семье взрослых людей.
Когда мать мыла посуду, а сын помогал вытирать, пришел отец. От него по привычке попахивало вином.
— Что за торжество? — спросил громко. — Пирогом пахнет.
— Паспорт Юрию выдали, — ответила мать.
— Ну и что? Покажи документ.
Мать достала паспорт из шкатулки, подала ему.
Отец раскрыл, поглядел и вернул.
— Взрослым стал… Теперь тебя, выходит, и драть уже нельзя — полноправный гражданин, полноценный… Ну раз ты такой равноправный, тогда ставь на стол. Угощай отца и мать.
Юрий переглянулся с матерью, понимая, о чем говорит отец.
Мать поставила чашки, порезала пирог, пошла за чайником.
— Чаем взрослых мужиков надумала угощать? Не пойдет, — сказал отец. — Такое дело полагается другим отмечать. Недогадливый ты, парень. Зато я не упустил.
И вытянул из внутреннего кармана пальто бутылку портвейна.
— Откупоривай, Юрка!
— Зачем это? Не надо ему. Убери! — попросила мать.
— Не лезь, мать, не в свое дело. Мы сами знаем, что нам пить. Верно, Юрка? Что молчишь? Небось охота приобщиться? За спиной-то небось с ребятами давно потребляешь, а? Ну говори, потребляешь? — подзуживал отец.
Юрий отрицательно помотал головой.
— Врешь ведь, подлец! Не поверю. Я в твои лета не этот «квас» пил, самогоном с парнями баловались.
Он откупорил бутылку, налил три стакана.
— Ничего, не вредно, если, конечно, понемногу. Ну давайте, не стесняйтесь. — И поднял стакан с янтарной жидкостью. — «Три семерки». Ха! Семерка — самая непутевая карта, невезучая. Когда одна. А когда три вместе подберутся — двадцать одно! Так и мы по отдельности — семерки, а вместе — очко!
Отец влил в себя вино одним махом. Мать отпила и поставила стакан, а Юрий помедлил с минуту и последовал примеру отца, опорожнил.
Но на этот раз Юрия Григорьева не пригласили в милицию, а привезли. И милиция оборачивалась далеко не парадно-торжественной и радушной стороной, как при вручении паспортов, а положенной ей — непреклонной. О МУРе, куда его доставили, парень, конечно, имел понятие, но из разговоров, книжек, кинофильмов. И когда следил за приключениями мужественных оперативников и следователей, ему казалось, что он рядом с ними, что он сам идет по следу преступника, готовый в любую минуту вступить в смертельную схватку и обязательно победить. Конечно, он был на стороне сильных и умелых, а главное, справедливых людей. Как бы ни хитрил, ни изворачивался противник, его участь все равно была предрешена. И сочувствия к таким людям Юрий не испытывал. Многие из ребят Марьиной рощи, где жили Григорьевы, озорничали и в милицию попадали. Но предложи им на выбор, в игре или наяву, на чьей стороне быть — работника уголовного розыска или преступника, — они, не задумываясь, выбрали бы первого.
И вдруг он оказался на той, другой стороне, которую отвергал, зная, что пропадет, если свяжется с кем не следует. И все же связался и потом не звал, как выбраться. И решил не признаваться ни в чем, думая, что как-нибудь все обойдется. А потом уже никогда-никогда не опускаться до такого.
Но он не знал другого: кто уходит от ответа за проступок, более того — за преступление, причем неважно как — солгав или благодаря случайно сложившимся благоприятным обстоятельствам, — того безнаказанность может легко подтолкнуть на повтор. Повезло, мол, выкручусь и в другой раз. Но не повезет в другой — и придется держать ответ за все оптом и большей мерой.
Григорьев-младший попытался выбрать середину и на ней утвердиться. Потому хотя и робел, но показывал, что ему все нипочем.
Следователь задал тот же вопрос: «Чей пистолет?» И получил, как и от отца парня, однозначный ответ: «Не знаю».
Их показания почти полностью совпадали. Казалось, Юрия не смущало, что «вальтер» извлекли именно из его голубятни. «Что из того? — рассуждал Григорьев-младший. — Голубей я уж с год не гоняю, замок не ахти какой, легко отпирается любым ключом. Короче, пистолет спрятал не я, а кто-то другой. Его-то и ищите, его и пытайте». Но в постановлении на производство обыска стояло имя Юрия Григорьева, и он понимал, что это было не зря.
Ответы парня вызывали у следователя скорее улыбку, чем досаду. Он-то знал о гораздо большем, чем тот предполагал: юный Григорьев попался.
И пистолет «вальтер» лежал между ними на столе. Тяжелый и холодный, сизоватый, покрытый тусклыми пятнами на изъеденном временем металле. Чернел зрачок ствола.
— Посмотри на него получше, внимательно посмотри, — повторил следователь.
Но ничего нового Юрий разглядеть не желал. Он посмотрел вопросительно на следователя. «Что он хочет, чтобы я разглядел в этом пистолете?»
— Ничего не вижу, — пробормотал парень.
— А надо бы уметь видеть вещи, особенно такие, — сказал следователь. — Хранил, берег, в тряпочку масляную укутал. А что ты знаешь о нем? Знаешь ли историю его, чей он был?
— Не мой.
— Что ты заладил — «не мой, не мой». Слышал уже. Не об этом речь. Ты марку разглядел на нем? Чья она, фирма-то?
— Немецкая.
— Вот именно. В чьих руках был, в кого стреляли из него, убивали — вот о чем надо задуматься. А за чьей пазухой лежал до изъятия, это мы и без тебя установили. Итак, путь его — от фашистов к грабителям. Этого уж ты никак не можешь отрицать.