Я отвечаю за свою страну
Шрифт:
— В отца? Почему это в отца? — встрепенулся Юрий. — Почему вы так думаете?
— Жижичкин, дружок ваш, разговорчивей. Мы ведь пришли с обыском после его показания.
— А Глотов что?
— И он тоже, слово в слово.
— Сами они взяли. Силой потребовали от меня.
— Какая разница.
«Действительно, какая разница», — мысленно согласился Юрий и спросил наивно:
— Зачем же они рассказали?
— Да потому, что они не глупее вас, Григорьев. Не скажи, тогда бы с них потребовали пистолет.
— Я с ними не ходил, ни в каких их делах не участвовал.
— Вы их вооружили. Этого вполне достаточно для обвинения, — подчеркнул следователь.
— Но я же не знал, для чего он им, для какой цели. Жижичкин попросил, я и дал. Если бы не Глотов…
— Глотова испугались?
Григорьев промолчал.
— Огнестрельное оружие не обычная вещь… Что сказал Жижичкин, когда брал? Для какой цели?
— Он не говорил. Честное слово.
— Но вы же, знали, что собою представляет Глотов.
— Кто его не знает!
— Так для чего же мог понадобиться «вальтер» известному вам Глотову?
Юрий снова покраснел. Всякий раз пробивался стыд, когда знал, что ответить, но боялся. Но конкретной преступной цели грабителей он на самом деле не ведал — обвиняемые не наговорили лишнего на парня, оба отрицали причастность того к грабежам и разбою. Только взяли у него пистолет. И не было улик, опровергавших это. После одного успешного налета Жижичкин все же пригласил Григорьева «погулять» с ними, выпить, но тот отказался наотрез. И больше они к нему не приставали, не навязывались с угощением. И о преступлениях умолчали.
— Итак, откуда у вас пистолет? Где взяли? — задал следователь Григорьеву-младшему вопрос, главный для него и отца. Вокруг ответа кружились все его мысли, как ночная мошкара возле горящего фонаря.
Глаза заливались тоской. Потерянно смотрел Юрий на взрослого, сильного человека, который наступал твердо и неуклонно.
Но этому казавшемуся неумолимым и безжалостным человеку также было нелегко. Мучителен был этот допрос, редкий в его некороткой практике. Он знал, к какому тяжкому ответу ведет парня. А тот пытался как-то отбиваться, обороняться, закрывая собой другого, совсем не чужого ему человека.
— Мой он! — произнес Юрий тихо, но с вызовом. И добавил громко, срываясь на крик: — Сажайте меня! Делайте что хотите — пистолет мой! Так и пишите… Нашел я его.
Такой ответ не смутил следователя.
— Записать можно, — сказал он спокойно, — бумага все стерпит. Но я не писарь. Будут основания — посадим. Моя обязанность — разобраться, установить истину. Понял? Потом уж решать.
— Пистолет мой! — упрямился Юрий.
— Нет! И не стоит тебе брать на себя то, в чем не виноват, — опять перешел на «ты» следователь. — А если и виноват, то тюрьма не лучшее место для исправления таких, как ты, молодых людей.
— Для кого же тогда?
— Для отпетых. Хотя, честно, не люблю этого слова. Отпетый — вроде похороненный. А разве хорошо считать похороненным того, кто еще жив? Когда у него еще есть надежда. Убить в человеке надежду — значит убить его душу. Так что, Григорьев, тюрьма для злодеев, но и для них — вынужденная мера.
И после паузы:
— Не твой «вальтер», нет. И я не ошибусь, если скажу, что нам обоим известен его настоящий хозяин…
Но Юрий упорно молчал. Сидел с поникшими плечами, опущенной головой, показывал вихрастый затылок. И напряженно ждал, что вот-вот ударят его словом, которое сам никак не мог произнести.
— Отец?!
Он поднял плечи. Потом голову. И следователю тоже трудно было смотреть в его глаза. Не было в них ни вызова или признания, ни лжи или страха. Даже тоска вытекла. Одна лишь мольба осталась.
И у следователя был свой сын, самое дорогое существо на свете. Светлоголовый, зеленоглазый мальчуган. Тогда они жили вдвоем, и каждый владел другим безраздельно. И оба были счастливы. И оба боялись, что порушат это обоюдное счастье, которое охватывало их. Но его чувство к собственному ребенку было без примеси того родительского эгоизма, когда свое дитя — свет в окне, взлелеянное растение, а остальные — так, трын-трава в поле. И потому он еще острее ощущал невероятное предательство другого отца. И спрашивал себя: «Какие слова подобрать? Как дальше-то вести этот допрос?»
— Понимаю, Юра, что трудно тебе. Но правда редко бывает легкой. И все же она правда, и никуда от нее не спрячешься.
Но себя спросил: «Но любой ли ценой?» И себе же возразил: «Но они-то давно уж врозь. Не в пистолете исток разрыва. Пистолет — финал».
И опять вопрос себе: «Какой прозорливый! А может, не финал, а испытание на большую крепость? Или еще хуже — ступень, через которую перешагнут и забудут. И рука об руку по жизни». — «Куда?» — «А это уж их дело. Куда отец поведет». — «Так ведь это же порча!» — «Кому?» — «Парню. А от него и другим». — «Другим — да! Но лучше будет, если отец навсегда, на весь отпущенный срок жизни потеряет сына? А сын — отца?» — «Но они уже потеряны друг для друга. Предал отец. В тяжкий час. И еще предаст. Не раз!» — «Уверен?» — «Уверен!» — «Да, ложью ложь не исправить».
— С фронта он его привез. Трофейный, — с трудом выговорил Григорьев-младший. — Не знаю, зачем хранил. Лежал под диваном, в ящике для инструментов. Ваш работник, когда обыскивал, видел этот ящик…
Любовь к оружию? Есть такая. Завладеет человек оружием, и кажется ему, что он сильнее стал. Хотя случись что, не применит — побоится, но бережет. Если нет у него иных замыслов.
Может, Григорьев-старший и в инкассаторы пошел, чтобы ходить при нагане. В их работе нужны доверие и ответственность, смелость и риск. С работы не сам ушел, уволили по пьяному делу.
Однажды он, подвыпив, достал «вальтер» и показал его Юрию, похвалился трофеем. У какого парня не загорятся глаза при виде настоящего пистолета, да еще дома, не где-нибудь на выставке! Ведь многие детские игры наполнены арсеналом: сабли и пистолетики, стрелы и копья, рогатки, мечи и щиты, самолетики и кораблики. И солдатики, оловянные солдатики. А тут настоящее оружие!
Юрий проследил, куда отец спрятал «вальтер» — «игрушку», которой не было ни у кого из ребят. И когда хотел, тогда и брал потрогать.