Я признаюсь во всём
Шрифт:
— Я — это я. И сам себе я друг. Здесь есть убийца? Нет… Есть: это я. Тогда бежать!.. От самого себя? Я отплачу!.. Как, самому себе? Увы, себя люблю я. Но за что? За то добро, что сам себе я сделал?
— Тсс, — зашипели два злых голоса. Я посмотрел в их сторону. Из соседней ложи на меня смотрели возмущенные лица. Я замолчал и откинулся назад. Я закрыл глаза и слушал голос короля:
— Отчаянье! Никто меня не любит. Умру — не пожалеет ни один. И в ком бы мог я встретить жалость, если во мне самом нет жалости к себе?
Голос продолжал звучать. В моем черепе громко и тепло
Я прислушался к словам.
Вперед. Дальше. Дальше вперед.
По сцене прошел Вернер Краус и попросил коня, за которого он был готов отдать свою корону.
Вперед. Вперед. Только вперед, говорила моя кровь. Кровь в моем черепе. Кровь, которая протекала и омывала глиобастому. Моя кровь. В моем черепе.
Занавес опустился, я видел это через какую-то пелену. Опять неистовые аплодисменты, вспыхнули огни, люди до хрипа в голосе вызывали великого исполнителя главной роли. Он выходил на сцену и кланялся, кланялся огромное количество раз. Аплодисменты не смолкали. Среди тех, кто аплодировал громче всех, был и я.
— Чудесно! — по-английски прокричал мне Тед Бакстер. — Разве он не великолепен?
— Да! — прокричал я. Я хлопал как сумасшедший. — Он великолепен!
Я смотрел вниз на рампу. Там стоял Вернер Краус и все еще кланялся. Все видели его, кроме меня. На его месте я видел кого-то другого, я видел его совсем ясно, и я громко аплодировал ему.
Я видел себя самого. И я кланялся сам себе и сам себе выражал одобрение.
31
После этого вечера события начали разворачиваться намного быстрее. На следующий день уже с утра позвонили и пришел доктор Клеттерхон. Он привел с собой доктора Ойленгласа. Ему было совсем не трудно через клинику Ойленгласа узнать, где я живу. Оба сначала были очень возбуждены и озабочены, но мне удалось успокоить их своим ровным, почти радостным расположением духа. Я обещал не делать никаких глупостей (как выразился Ойленглас), а также прийти через несколько дней на первый сеанс рентгеновского облучения. Я и не собирался отказываться от своего обещания, хотя у меня были совсем другие планы. Мое обещание очень успокоило обоих. Маргарет оно тоже успокоило. Я также сказал Клеттерхону, что мне очень жаль, что пришлось обмануть его, и он принял мои извинения. Когда я пообещал все-таки прислать его коллеге фото с автографом Алана Лэддса, он посмотрел на меня с каким-то испугом. Он почувствовал что-то неладное.
После обеда я набрал знакомый номер с необъяснимым чувством, что мне придется звонить еще раз. Опять никто не ответил, телефон, как и раньше, был переключен на сервисную службу.
Иоланта исчезла.
Второй звонок был не напрасен. Оба раза я звонил из телефонной будки у остановки трамвая «Гросхесселоне». Я был на машине, Маргарет настолько успокоилась, что отпускала меня одного в город.
— Алло, — сказал голос, когда я набрал номер второй раз.
— Добрый день, это Чендлер.
Возникла короткая пауза.
— Слушаю, мистер Чендлер, — вежливо сказал Мордштайн. У меня было ощущение, что я ему помешал.
— Можно
— Да, конечно… — он медлил. — А в чем дело?
— В свое время вы сделали мне предложение… — начал я, но он быстро меня перебил:
— Ах да. По этому вопросу?
— Я хотел бы это обсудить с вами.
— Прекрасно. Когда вы хотите прийти?
— Можно прямо сейчас?
Он опять помедлил, затем сказал:
— Когда вы будете?
— Через десять минут.
— Хорошо.
Он жил недалеко от железнодорожного вокзала, на Шванталерштрассе, адрес у меня был. Это был прекрасный солнечный осенний день, тепло хорошо действовало на меня. На лифте я поднялся на пятый этаж и позвонил в дверь, на которой было написано имя Мордштайна.
Он открыл сам. В полосатом красно-синем шлафроке, как всегда элегантен.
— Проходите, — сказал он и провел меня в уютно обставленную холостяцкую квартиру. Одно окно было открыто, далеко внизу слышался уличный шум. Я огляделся.
— Садитесь, — сказал он.
— Вы один?
— Да, а что?
— Я просто спросил, — сказал я. Странно, но у меня было ощущение, что в квартире есть еще кто-то. Я не мог объяснить это ощущение, но оно не оставляло меня. Оно не беспокоило меня, даже приносило чувство определенного безрадостного, тяжелого и утомленного удовлетворения. В квартире был еще кто-то. Я знал это. Но он сказал обратное — что я мог поделать? Мордштайн предложил сигареты и коньяк. Я принял оба предложения. Затем он подсел ко мне.
— Итак, вы хотите получить бумаги?
Я кивнул.
— Разве я не говорил вам, когда мы встретились впервые, что вы придете ко мне?
— Да. Я часто думаю об этом. Откуда вы могли это знать?
— У меня есть что-то наподобие шестого чувства, — сказал он. — Бумаги только для вас или еще для кого-нибудь? — Он задал этот вопрос, глядя на меня особенно внимательно.
— Только для меня.
— Вы женаты, не так ли? — вежливо спросил он.
— Это к делу не относится, — коротко сказал я.
В этот момент снаружи хлопнула дверь.
— Что это? — Я подскочил и испуганно уставился на него.
— Дверь, а что? — Он продолжал сидеть.
— Вы говорили, что вы один.
— Это правда.
— А дверь?
— Это была дверь где-то рядом. — Он сделал глоток и не двинулся. Я выбежал в прихожую. Она была пуста. Я рванул входную дверь. Коридор тоже был пуст. Я прислушался, но не услышал никаких шагов. Медленно и слегка пристыженный, я вернулся в комнату, и почувствовал, что моя непонятная тоска усиливается. Неожиданно меня начало знобить.
— Извините, — сказал я, — нервы.
— Ничего страшного. Итак, что вам нужно?
— Паспорт, свидетельство о рождении и удостоверение гражданства.
— Американские бумаги?
— Нет.
— Немецкие?
— Австрийские, — сказал я. Он удивленно взглянул брови и слегка улыбнулся:
— Простите мне мою веселость, но это несколько необычное желание.
— Я все хорошо продумал, — сказал я. — А именно: если я от кого-то третьего услышу, что вы не сохранили наш разговор в тайне, я буду все отрицать. Свидетелей у вас нет.