Я твоя тень

Дэнс Натаэль

— Дорогой, я звонила тебе раз десять, чем ты занимаешься? Я знаю, у тебя сегодня занятия с десяти.

— Прости, мам. Я проспал.

— Проспал? Что же ты такое делал вчера вечером?

Я, как только мог, убедительно рассказал, что вечером ходил с друзьями в кинотеатр, поэтому вернулся поздно.

— Ладно, — сказала, наконец, мама. — Жаль, что ты спал. Я стояла под твоим окном, мёрзла, думала забегу на минутку, — я машинально выглянул на улицу, но никого там не увидел. — Я уже уехала, у меня самолёт через час. Оставила тебе маленький подарок в фойе.

— Спасибо,

мама, — сказал я за секунду до того, как она отключилась. А потом припустился на первый этаж так, словно ожидал увидеть бомбу с часовым механизмом. Но там была всего лишь моя старая скрипка.

Зная мою маму, я постарался не строить догадки, зачем она привезла инструмент из самого Балтимора, если собиралась в Нью-Йорк по работе. От этого только ещё больше голова кругом поедет. Я сначала хотел отнести скрипку в комнату, но тут мне в голову пришла дурацкая идея, как я могу доказать и себе, и всем остальным: Лорен, Джемме, тебе и твоей Моне, что мне до вашего мнения как до лампочки, я и без вас чего-то стою.

Я прихватил инструмент под мышку и отправился в парк. Я дошёл до самого центрального места, где дорожки стекались к круглой площадке фонтана. Это место было самым людным в любое время суток. Здесь я остановился, расчехлил инструмент и стал играть.

Наверно, если бы рядом был мой психотерапевт, она бы сказала, что я ступил на тропу саморазрушения: я жажду унижения и позора настолько, что вместо пассивного ожидания перешёл к самостоятельным активным действиям. А всё это потому, что мне всего-навсего не хватает внимания и, поскольку я не умению просить его в положительном ключе, то требую в отрицательном. Скрипка — это вам не электрогитара, я — не Паганини, и вообще я до ужаса боюсь быть в центре внимания. А тут вот взял и добровольно пошёл на это. Где там уже зрители с тухлыми помидорами за пазухой?

Но моего психотерапевта рядом не было, и некому было сказать, что я не добьюсь своим поступком нечего, кроме равнодушного поворота головы и то, чисто по природному рефлексу обращать внимание на посторонние звуки.

Прохожие шли по своим делам, лишь изредка поглядывая в мою сторону. Вскоре я понял, что совершенно никого не интересую, и это помогло мне расслабиться и почувствовать себя невидимым на сто процентов. Я вспомнил мелодию, которую давно-давно сочинил мой брат Харпер, а я каким-то чудом умудрился переложить её на скрипку. Потом, завороженный этим успехом, я стал подбирать и песни Сидни Дарвелла. К счастью, его песни практически все были мелодичными, поэтому мне не пришлось превращаться в подобие Дэвида Гаретта[i] или заканчивать консерваторию.

Я закрыл глаза и представил, что нахожусь в своей комнате в Балтиморе. Когда никого не было дома, я открывал настежь окно, брал скрипку и играл эти мелодии, воображая, будто я на сцене, аккомпанирую воскресшему идолу кантри-музыки восьмидесятых, а передо мной полный зал зрителей. Они пришли послушать не меня, а легенду, ну а просто мне невероятно повезло оказаться не только среди них, но и частью истории. А иногда я шёл в гостиную и играл на рояле, барабаня по клавишам так, словно от их звука зависит моя жизнь.

Играть

на улице зимой было совсем не так захватывающе, как в моём воображении. Вскоре у меня замёрзли руки, и я подумал о перчатках без пальцев, которые которые всегда были на тебе. Сейчас они бы мне пригодились. Но я не мог остановиться, у меня словно были перерезаны тормоза, и я всё играл и играл, всё подряд, без пауз и остановок. Мои онемевшие пальцы держали смычок так, словно я — статуя на площади, а они изначально созданы со смычком из единого куска камня. Лицо так замёрзло, что, когда я прикусил губу, то не сразу понял, что жую часть своей плоти, а не нечто постороннее. Я услышал тихий шепот в нескольких шагах, но отрыть глаза смог лишь, когда понял, что у меня появился зритель, а это вовсе не кто-то прошёл мимо.

Зрителей оказалось несколько. Прямо передо мной стоял Нильс, держа за мохнатую варежку Лайк, чуть подальше — несколько не знакомых мне людей. Они без зазрения совести смотрели на меня так, словно я расписание, вывешенное у деканата. Я вздрогнул, перестал играть и стал собираться. Это оказалось не так просто, онемевшие руки не только не подчинялись мне, но и по ощущениям вообще мне не принадлежали. Я даже не сразу понял, как разжать пальцы и отпустить инструмент.

— Извините, — пробормотал я замёрзшими губами, но услышал только невнятный звук.

— Здорово играешь, — сказал Нильс и шагнул в мою сторону, его спутница тоже подошла.

— Угу, — всё, что я смог промямлить в ответ.

Я наклонился к чехлу от скрипки, который оставил на земле и, к своему ужасу, обнаружил так несколько смятых купюр и горсть монет. Пока я размышлял, что мне делать с деньгами — если высыплю, могу обидеть жертвователей, если возьму, признаю себя попрошайкой, остальная часть зрителей рассосалась. Я даже слышал, что они огорчились, что концерт окончен, и придётся идти на занятия.

— Ты замёрз? — услышал я красивый женский голос и оторвался от созерцания нежданной зарплаты.

— Всё хорошо, — произнёс я и, на этот раз, услышал, что получилось вполне внятно.

Я подхватил скрипку, чехол вместе с деньгами и припустился по парку к общежитию. Мне, конечно, хотелось остаться и поболтать с Нильсом и его девушкой, но я прекрасно понимал, что они заговорили со мной только из вежливости. Через пару фраз я бы понял, что задерживаю их, и устыдился бы своей самонадеянности.

Разве я мог быть интересен твоим друзьям?

[i] Немецкий скрипач, сочетающий в своей игре классику с джазом, роком, кантри и фольклором.

Глава 20

Несколько дней спустя я сидел в читальном зале гигантской университетской библиотеки, обложившись книгами до самого подбородка. До экзаменов оставалось всего ничего, а в голове у меня было слишком много свободного пространства. Я разложил перед собой книги и отксерокопированные страницы своих конспектов (после твоего розыгрыша тетради пришлось выбросить) и пытался впитать строчки за строчками, как губка для мытья посуды воду.