Я ухожу. Прощай навеки. Твоя душа
Шрифт:
Дойдя до кольца, Иван свернул налево, пересек Маршала Конева и ступил в аллею, возликовав, когда различил там, в ее глубине, приютившийся на асфальте маленький силуэт.
Краем глаза заметил медленно выехавшую справа, с Садовой, милицейскую «таблетку». Машина двигалась неспеша, с патрульной скоростью.
Мелькнула мысль, что если его уже ищут, то аккордеон за спиной — это самая надежная примета, по которой его можно вычислить сразу и с большого расстояния. А в том, что его уже ищут, сомневаться не приходилось. Прошло уже больше двух часов с того момента, как он положил в опорнике ментов. Хотя… Хотя,
Иван осторожно, не резко, прибавил шагу, торопясь скрыться в аллее. Машина, как ему показалась, тоже прибавила газу. Может быть, менты заметили его, а может быть, даст Бог, водитель просто поддал, выехав на широкую и свободную дорогу.
Он успел пройти метров тридцать. Машины за деревьями уже не было видно. Но когда Иван оглянулся, он увидел, что «таблетка» остановилась у поворота. Постояв несколько секунд, она чуть сдала назад и стала выворачивать сюда, в аллею, следом за ним… Или не следом за ним… Подъехать непосредственно к церкви можно было и по Конева, но менты нередко проезжали по этой аллее, особенно если видели на ней нищенствующих, коих им иногда повелевали разгонять, особенно накануне праздников или приезда губернатора. Конечно, слабая надежда была на то, что и этот экипаж решил просто так нырнуть в аллею, проверить ее на людность. Но скорее, все–таки, за Иваном они сюда свернули… Но не бежать же в самом деле… Если побежишь — пиши пропало: обязательно станут тебя догонять, если даже изначально и не ты их интересовал.
До Сони (а теперь ему точно было видно, что это она сидит) оставалось совсем чуть–чуть. И это успокаивало. За ним ли едут менты, нет ли, но обрадовать девочку он успеет.
Иван чуть принял вправо, чтобы Соня не заметила его раньше времени, чтобы подойти к ней сзади.
Подходя, осторожно достал из пакета цветы.
Она уже готова была обернуться на его шаги, которые услышала за собой, когда он, протягивая вперед, к ней, руку с хризантемами позвал:
- Сонечка!
Она оглянулась. Увидела. Узнала. Улыбнулась. Потом испугалась, разглядывая иванову опухшую щеку… И вдруг… Просияла, разглядев цветы. И вскочила, и повернулась к нему всем телом, счастливо и сдержанно смеясь и плача.
А в глазах ее, широко распахнутых, отразились белые хризантемы и небо — почему–то голубое–голубое и чистое как в первый день творения.
Колодец
Он всегда чувствовал, что с этим колодцем что–то не так. Когда он подходил к нему, чтобы набрать воды, по спине пробегал озноб, а воздух вокруг становился тягучим и приобретал запах болота. Но до сегодняшнего дня он еще ни разу не отважился заглянуть в гулкую, пропахшую сыростью бездну, в самом низу которой поблескивала зеркалом вода.
Когда он опасливо свесился над темным провалом, пытаясь хоть что–нибудь в нем разглядеть, сразу стало ясно, что колодец занервничал. Это было видно и по тому ледяному дыханию, которое вдруг овеяло его лицо, по недовольному то ли плеску то ли хлюпанью на самом его дне, по непривычно сильному ознобу, который холодной колючей струей пролился от затылка до самой поясницы и брызгами разлетелся по ногам.
Да, совершенно очевидно, колодец нервничал и протестовал, он не хотел, чтобы кто–то внедрялся в его внутренний мир своим пытливым взглядом. Возможно даже, что этот взгляд вообще был первым, направленным внутрь этого удивительного существа. Но самое удивительное было то, что внутри колодца слабым и блеклым зелено–красным светом светились два глаза. В том, что это глаза, не было никакого сомнения.
- Эй! — позвал он. — Кто здесь?
- Я, — ответил колодец или тот, кто в нем сидел.
- А что ты здесь делаешь? — вздрогнув спросил он.
- Ненавижу, — ответил голос.
- Ненавидишь?.. Кого? — опешил он.
- Всех.
- За что?
- А особенно я ненавижу тебя, — продолжал колодец, не ответив на вопрос.
- А почему же меня — особенно? — смутился он.
- Потому что ты тысячу раз приходил сюда за водой и никогда не обращал на меня внимания, — зло прокричал голос.
- А кто ты?
- Раньше меня звали хромой Петер.
Ему вспомнилась легенда о хромом мальчике, который давным–давно утонул в этом колодце. Отец с матерью выгнали его на улицу, чтобы он не мешал им ссориться; ребенок заигрался у колодца и упал в него. Но это было давно, вот уже седьмой год он живет в этом доме, а прежние жильцы лежат на кладбище, после того, как угорели, раньше времени закрыв заслонку печи во время очередной попойки.
- Почему ты не выберешься наружу? — спросил он у обитателя колодца.
- Не хочу, — ответил тот, кто назвался хромым Петером.
- А хочешь, я достану тебя?
- Нет!
С того дня он стал каждый день приходить к колодцу, даже если ему не нужно было воды — просто для того, чтобы поговорить с хромым Петером. Иногда он оставался у колодца подолгу, чтобы поиграть ему на гитаре или почитать Голсуорси. Хромому Петеру не нравился Голсуорси, но он все равно ему читал; возможно это была своеобразная маленькая месть за ненависть.
Все чаще ему в голову стала приходить мысль, что следовало бы позвать на помощь людей и вызволить несчастного из его плена, но едва он заводил об этом речь, как хромой Петер сразу начинал нервничать и зло ругаться.
«Неужели ему так нравится сидеть в этой мрачной и сырой яме! — думал он. — Это же до какой степени нужно ненавидеть прежде всего самого себя!»
- А себя ты ненавидишь? — спросил он однажды у заточенного в колодце.
- Да, — последовал ответ.
- А за что?
- За то, что не могу ненавидеть вас всех еще больше.
Скоро он так привык к своему собеседнику из колодца, что почти перестал общаться с другими людьми, населяющими деревню. Хромой Петер был интересным собеседником, обладающим острым умом и парадоксальным мышлением.
И однажды он все же пришел к твердому решению вызволить несчастного из его заточения.
- Нет, — ответил тот на его предложение. — Ни за что!
- Но почему же? Неужели тебе не хочется вновь увидеть свет солнца, услышать пение птиц и звон родника, почувствовать вкус лета на губах?
- Нет, — категорически отвечал хромой Петер. — Как же я смогу ненавидеть, если перестану быть изгоем.
- Но ненависть бессмысленна, — убеждал он. — Зачем ненавидеть, если можно любить!