Я вспоминаю...
Шрифт:
При встрече оказалось, что она еще больше похожа на свою героиню, чем на фото. «Вы — моя ожившая фантазия», — сказал я ей.
«Я не буду с вами спать», — ответила она. Ее подозрения были понятны. Она думала, что все мужчины хотят затащить ее в постель, потому что именно так и было. Она не доверяла мне еще и потому, что не видела сценария и не могла подержать его в руках.
Я сказал Марчелло, что нашел нашу Сильвию и она «просто невероятна». Ему не терпелось поскорее с ней увидеться. Я пригласил их обоих на обед, но между ними не возникло мгновенной симпатии. Большинство женщин считает Мастроянни привлекательным и сексуальным, но Экберг думала иначе или не показывала виду. Она была
Для фильма оказалось неважно, как они на самом деле относятся друг к другу. На экране они излучали сексуальность. Они не сошлись в жизни, потому что Анита привыкла, что мужчины преследуют ее. Сама она никого не добивалась. А Марчелло привык, что его преследуют женщины. Кроме того, он любит худощавых.
Фильм перевернул жизнь Аниты Экберг. С тех пор она никогда не уезжала далеко от фонтана Треви. Она нашла свое место, и Рим стал ее домом.
Для «Сладкой жизни» я сделал несколько рисунков Вальтера Сантессо, игравшего фотокорреспондента Папараццо, — таким, как я его видел: абсолютно голым, только камера и туфли, без которых не обойтись, когда надо бегать и нажимать на спуск.
Чтобы лучше представить своих персонажей, я всегда их рисую. Перенося их на бумагу, я больше о них узнаю. Они открывают мне свои маленькие секреты. На рисунках они начинают жить своей жизнью. А затем, когда я нахожу актеров, способных их оживить, эти рисунки начинают двигаться в моих фильмах.
Когда в 1959 году я давал имя персонажу моего фильма, я не имел представления, что «папараццо» или «папарацци» станет нарицательным именем во многих языках. Имя было взято из оперного либретто, где был персонаж по имени Папараццо. Кто-то упомянул его в моем присутствии, и мне показалось, что оно подходит для бездушного фоторепортера, который больше камера, чем человек. Камера живет за него. Он видит мир только через объектив, поэтому, когда он последний раз появляется в фильме, я даю крупным планом камеру, которую он держит в руках.
Название фильма истолковали неправильно. Его восприняли более иронично, чем было задумано. Я имел в виду не столько «сладкую жизнь», сколько «сладость жизни». Странно, потому что обычно проблема прямо противоположная. Я говорю что-нибудь с ироничным подтекстом, а меня понимают буквально. И после приписывают мне слова, которые я вовсе не намеревался произносить. Вечно меня преследуют подобные «мои» афоризмы.
Когда меня спрашивают, о чем «Сладкая жизнь», мне нравится отвечать, что фильм — о Риме, повседневном Риме, а не о Вечном городе. Действие «Сладкой жизни» могло происходить не только в Риме, а скажем, в Нью-Йорке, Токио, Бангкоке, Содоме или Гоморре — где угодно, просто Рим — то место, которое я хорошо знаю.
Сочетание знания места и полного отсутствия этого знания — самое лучшее, чтобы по-настоящему понять город. На собственном опыте испытал, что лучше всего постигаешь Рим через две пары глаз, одна из которых знакома с ним исключительно хорошо, знает в нем каждый закоулок, каждую лазейку, а вторая видит город впервые, смотрит на все широко раскрытыми глазами.
Новичок многое узнает от своего спутника, но поразительно, как много нового замечает теперь и старожил. Свежий взгляд будоражит его, в нем просыпается прежняя острота восприятия, и он видит то, мимо чего проходит каждый день, не обращая внимания.
Как раз от этого отказывается Марчелло
Я не верю, что на свете есть злодеи, все мы просто люди. Хороший человек может вести себя, как последний негодяй. А злодей может быть жертвой особых обстоятельств, и жестокосердного человека может тронуть жалобное мяуканье котенка.
В «Сладкой жизни» Стейнер вначале кажется чуть ли не героем, а затем самым страшным злодеем — худшего нет в моих фильмах, становится кем-то вроде Магды Геббельс, человеком, способным убить собственных детей. Поступок Стейнера взволновал многих людей, в том числе продюсеров и критиков, которые сочли, что я зашел слишком далеко, но в основе эпизода лежит подлинное событие.
Некоторые критики, анализируя характер Стейнера, пришли к выводу, что он скрытый гомосексуалист. Я никогда так не думал. Другие писали, что я восхищаюсь его интеллектом. Но он мне вообще несимпатичен. Он фальшивый интеллектуал. Ему наплевать, что он делает с жизнями других людей.
Я подумал, что Генри Фонда будет превосходным Стейне-ром — на вид благополучным интеллектуалом, у которого есть все, на самом же деле глубинно надломленным человеком, что делает трагедию неотвратимой. Я не мог представить себе другого актера, который так подходил бы для этой роли. Замечательный актер. До меня дошел слух, что Фонда хотел бы сыграть эту роль, несмотря на то, что она не основная. Я был очень счастлив.
Начались переговоры с его агентами. Потом они вдруг оборвались. И я пригласил на роль Алена Кюни [26] .
26
Кюни, Ален (род. 1908 г.) — французский актер; много снимался у М.Карне, Ф.Феллини
Уже много спустя, когда фильм показали в Америке, я получил от Фонды письмо, где он писал, какой это великий фильм и какая у него могла быть замечательная роль. Очень вежливо с его стороны, но очень поздно. Слишком поздно. Когда письмо пришло, я находился в обществе не помню уж кого, но этот человек пришел в сильное волнение, узнав, что письмо от Генри Фонды. Я не храню старые письма и потому сразу же его отдал.
В жизни у меня было несколько встреч с моим отцом, когда мы прекрасно общались, но все эти встречи происходили только в моем воображении. Когда мы оказывались наедине, то были более чем чужие. Будучи оба взрослыми, мы словно теряли дар речи и говорили только о незначительных вещах. Через несколько лет после его смерти, когда я изучал разные сверхъестественные явления, готовясь к съемкам фильма «Джульетта и духи», я пытался через медиума вступить с ним в контакт. Мне хотелось наконец поговорить с ним, сказать: «Я понимаю».
В фильмах «Сладкая жизнь» и «8 1/2» я мысленно говорю с отцом. По существу, я не знал его. Мои воспоминания о нем — отсутствие воспоминаний. Я больше помню его отъезды, чем пребывание дома. Хотя я не люблю признаваться в этом даже самому себе, в детстве я ощутил себя отвергнутым, будучи не в силах завоевать его внимание и одобрение. Я думал, что он не любит меня, что я разочаровал его и он не может мною гордиться. Если бы я только знал, что в свои поездки он брал мои первые рисунки, тогда у меня хватило бы смелости поговорить с ним. Все могло бы быть по-другому. А теперь у меня от него только фотография в рамке. Я всегда держу ее перед глазами.