Я знал его
Шрифт:
Он позволил ей сражаться в одиночестве. Он позволил, чтобы её разорвали на куски. Он позволил ей умереть. Он позволил его рукам лишить её жизни и личности. Он позволил ей умереть. Он позволил всем умереть.
И тогда она знала. Она знала его. Чем он был. Он был зверем. Нечто, укравшее человеческий облик, голос и действия, но не имевшее ничего своего. Как мог зверь быть чем-то другим?
Он был тёмным, жестоким, порочным, чёрствым, устрашающим, жестоким, грязным, извращённым, испорченным, холодным, беспощадным,
Он был не тем, о чём она обычно думала, когда давно он прятался за глупостями вроде застенчивости и робости, и нервозности, и боязливости. Тогда было так легко смотреть на него и притворяться, что он был человеком.
Она знала его, когда он был обнажён миру, освобождён от границ личности, когда он был верен тому, что билось в его сердце. Когда он был зверем, которого она не знала в нём. Нечто, которое пожирало Ангелов, убегало, ранило друзей, трогало себя над спящими девочками. То самое нечто, позволившее суке забрать его и убить мир.
И она знала его, когда мир был печален и пустынен. Когда в нём жили только они вдвоём. Теперь на его пути не было людей или правил. Теперь он мог быть зверем, которым хотел, и никто не мог его остановить, потому что это было невозможно. Он был зверем, а она - его жертвой. И она
боялась
Его. Но если зверь сыт, он не покажет свои зубы. Он не набросится на тебя и не лишит тебя воздуха.
Поэтому вся её жизнь превратилась в игру, фарс, скрывающий её истинное намерение держать его - это нечто - удовлетворённым. Не позволять вновь уничтожить её, уничтожить остатки мира. Она должна была давать ему всё, что угодно. Всё. Всё, что она делала, было для его удовлетворения.
Потому что она боялась его. Того, чем он мог стать. Того, чем он стал.
Закройте моё сердце на замок. Выколите мои глаза, чтобы я не могла видеть. Что угодно, чтобы остановить страх и боль. Что угодно, чтобы жизнь была онемевшей и бесчувственной, как раньше.
Но когда пришли те люди. Когда пришли те люди и ворвались к ним домой, чтобы разделить их, освободив её от вездесущих и немигающих глаз зверя, она не могла остановить слов, сорвавшихся с губ.
НЕНАВИЖУ ТЕБЯ
Он слышал её и не выглядел рассерженным. Он даже не выглядел печальным. Он выглядел облегчённым. Словно все эти годы он ждал этих слов.
Все эти годы она хотела сказать их. Но если бы сказала, он мог снова задушить её или убить мир. Она не хотела умирать. Не так. Никогда. Но каждый её день, проведённый вместе с ним, придавал его рукам немного смелости. Он делал то, чего всегда хотел, как и всегда.
Так что пусть мир умрёт. Пусть он умрёт. Пусть все остальные умрут. Пока она остаётся, это неважно. Даже если никто не мог увидеть её. Лучше быть одной и неуязвимой, чем чувствовать на себе его взгляд. Но теперь его не было, и она вновь была свободна, и это было хорошо. Она устала. Она хотела спать. Она больше не хотела притворяться. Она больше не хотела медленно стираться из-за него.
Чем дольше она жила, чем дольше она была со зверем, тем сильнее размывалось её прошлое. У неё всё ещё были знания, но вспоминать подробности о себе было всё труднее и труднее. Но при этом чувствовать было всё легче и легче. Эмоции подавили мысли. Она словно взрослела наоборот.
Но когда её освободили, мысли и знания затмили эмоции. Это был медленный процесс, но люди, которые говорили с ней, мыли её, делали разное для неё, наполняли её практическими приложениями для вещей в её голове, и она была способна на подходящие ответы и реакции к тому, что происходило вокруг неё. С некоторыми вещами у неё всё ещё были трудности, но они учили её каждый день, даже и не нарочно.
Они говорили, готовили, мыли, делали всё для неё. Они входили в неё и говорили, какой она была красивой и милой, и от этого она чувствовала себя красивой и милой, и она благодарила их, и потом они больше не были внутри неё, но потому что они говорили приятные вещи только когда были внутри неё, она позволяла им быть внутри неё.
Но теперь никто не говорил, что она была красивой и милой. Больше никто не засовывал ничего внутрь неё и говорил эти хорошие слова. Даже когда она говорила им хорошие слова. Это было грустно. Потому что она хотела быть красивой и милой, какой она была когда-то. Она не хотела быть сломанной, покалеченной, опозоренной, одной.
Отражение смотрело на неё.
– Ненавижу тебя.
Кожа и шрамы исчезли. Белое лицо с белыми зубами и белыми волосами и красными глазами видело её.
– Ненавижу тебя.
Белый цвет медленно поменялся на телесный. Волосы стали каштановыми. Глаза стали мутными пятнами голубого.
– Ненавижу тебя.
Волосы медленно стали тёмными. Глаза затуманились и окрасились в ярко-голубой.
– Ненавижу тебя.
Вернулось её отражение. Оно смотрело на неё. Она хихикнула.
– Думаю, я вас всех ненавижу, да?
Аска закончила одеваться, мурлыкая несвязную мелодию. Она оставила грязную одежду и полотенце на полу. Кто-нибудь их подберёт. Он всегда подбирал вещи. Но он всегда смотрел на её шею.
Коридор снаружи был длинным и узким. Там был зеленый ковёр, голубые стены и желтоватый потолок. На стенах не было картин, потому что у неё не было картин, поэтому на стенах не было картин. Справа была лестница, ведущая вниз к комнатам, где она ела и говорила с людьми, пришедшими поговорить. Слева были спальни, по одной на каждой стороне коридора, одна для неё и другая для человека, вышедшего из неё. Она начала ждать у порога спальни.
Она ждала минуту, потом другую, потом ещё две, и наконец Рёдзи вышел из своей комнаты. Он аккуратно закрыл дверь и посмотрел на мать, и Аска вдруг ощутила, будто она парит над полом, смотря вниз на этого ребёнка, её ребёнка, и почувствовала счастье.
ты любишь меня, мама?
– Ты любишь свою маму?
– спросила Аска сахарным голосом.
– Я люблю маму, - машинально ответил Рёдзи.
– А мама тебя любит?
– Мама меня любит.
Его рыжие волосы падали на лоб, достигая краёв глаз. Красное затмило голубое. Ей это не нравилось. Она подошла и нежно взялась за его волосы, и затем резко выдернула их. Алые капли упали на пол. Выражение лица Рёдзи не изменилось.