Ябеда
Шрифт:
Мы задаём вопросы и сквозь темноту пожираем друг друга взглядом. Шумно дышим и не спешим с ответами. Свет луны нежно ласкает наши лица, играет, подталкивает к точке невозврата. А темнота… темнота прощает всё.
— Я ничего не помню. Мне было шесть! — Крепче цепляюсь за горячую ладонь Геры. Хочу быть ближе. Хочу, чтобы он услышал!
— У лжи нет возраста, Тая! — словами разрывает на части. — У боли — срока годности!
Я благодарна темноте: она усердно скрывает мои слёзы и убаюкивает гордость.
— Да что я такого сделала, Гера?! — Тянусь свободной рукой к отблескам лунного света на колючей щеке парня. Мне нужны ответы!
—
— Мы оба! — Он губами выпускает порцию пара на прохладное стекло и с грохотом бьёт кулаками по раме.
Я замираю, пытаясь осознать услышанное, но всё мимо: я ничего не понимаю!
— Себя ты тоже ненавидишь? — Переступаю через чёртов страх и снова лечу к обрыву, обхватывая Савицкого за плечи. Кончиками пальцев ощущаю сумасшедшее тепло его напряжённого тела. Своим беспорядочным дыханием упираюсь в мощную спину. И плевать на то, что Гере противны мои прикосновения! Я чувствую: они способны его спасти!
— Ещё больше, чем тебя! — признаётся Савицкий и с силой сжимает мои запястья.
Он не пытается причинить мне боль, нет! Он лишь ищет способ ослабить свою!
— Не прогоняй меня! — Еложу носом по пропитанной потом футболке. — Ненавидь! Презирай! Обвиняй! Только не гони!
— Зачем тебе это? — Савицкий мотает головой, но моих рук не выпускает.
— Я не знаю. — Отчаянно прижимаюсь к нему. — Но иначе уже не хочу! Без тебя не смогу.
— Сможешь! — хмыкает Гера и, наверно, улыбается. — Я просто изъян на повороте твоей судьбы, Тая. Ещё не поздно свернуть и разойтись по разным углам, понимаешь?
— Поздно, Гера! Слишком поздно! — безнадёжно улыбаюсь. Жаль, Савицкий не видит!
— Мы обречены, Тая!
Гера отпускает мои запястья, но даже не думает оборачиваться.
— Нет! — блею наивной овцой.
— Прокляты за свою слабость и ложь! — произносит Савицкий чуть резче.
— Нет! — в ответ повышаю голос.
Меня впервые трясёт куда сильнее, чем Геру, но я упорно продолжаю верить в чудо. До треска скручиваю в кулаках влажную ткань его футболки и сама не понимаю, о чём прошу.
— Мы справимся! Вместе! Пожалуйста!
— Уходи! — безжалостно выдыхает Савицкий.
С первыми лучами солнца плетусь по сонному дому Мещерякова в свою каморку. За спиной оставляю приоткрытую дверь в комнату Геры и тысячу вопросов без ответа. Не вовремя проснувшаяся гордость больно колет тупой иголкой в самое сердце. Теперь я знаю наверняка: любовь — это ещё и испытание, и, похоже, оно мне не по зубам. Ступени тают под ногами, предутренняя тишина окончательно сводит меня с ума. Я силюсь понять себя, собрать мысли воедино и наконец вспомнить, что сделала не так в тот зимний вечер. А потом врываюсь к себе и истерично смеюсь, давясь безудержными слезами: мне было шесть, чёрт побери! Всего шесть!
Как и прежде, моя боль остаётся никем не замеченной, а жизнь с приходом нового дня мчится по накатанной. Пока Гера отсыпается после бессонной ночи, я наспех завтракаю шоколадными хлопьями с молоком и под выдуманным предлогом уезжаю в школу на такси. Правда, на половине пути сворачиваю к реабилитационному центру и до самого вечера нежусь в родных объятиях папы. Рядом с ним я позволяю себе ненадолго забыться. С упоением слушаю его рассказы о местных порядках и задорных медсёстрах, о соседе Юре, который вопреки прогнозам врачей сумел встать на ноги, и боюсь спугнуть своими невесёлыми новостями отцовский настрой, а потому молчу. Не сетую на мать, не упоминаю Турчина с его наездами и даже о том, что прямо сейчас прогуливаю школу, стараюсь лишний раз не напоминать. Вместо этого без остатка впитываю в себя медовый баритон отца, по которому скучала всё это время, ловлю улыбку на тонких губах и искрящийся желанием жить взгляд. Вместе с папой хожу на процедуры, и пока он самозабвенно пытается сделать первые самостоятельные шаги, пью сладкий чай с баранкой и невольно вспоминаю, какой простой и беззаботной была моя жизнь до той проклятой аварии.
Ближе к вечеру, когда даже самые терпеливые медсёстры начинают с укором коситься в мою сторону, я снова вызываю такси и под тихий джаз, сочащийся из потрёпанных динамиков авто, возвращаюсь домой.
Не успеваю переступить порог гостиной, как тут же наталкиваюсь на разъярённый взгляд матери.
— Тася! — Она поджимает аккуратно накрашенные губки и то и дело переступает острыми шпильками по полу. — Ты где была, дочка?
— У папы, — равнодушно пожимаю плечами и хочу пройти мимо: как ни крути, мама давно потеряла право мной командовать.
— Звонили из школы! — немного нервно бросает она мне в спину. — Я от тебя такого не ожидала! Мало того, что сегодня ты просто не пришла на занятия, так вчера изуродовала лицо одноклассника…
— Тебя обманули! — не оборачиваясь, притормаживаю возле лестницы. — Я просто заступилась за Милу.
— Просто?! Да мальчик мог остаться без глаз, и это накануне экзаменов! И вот как прикажешь объяснить твою выходку директору школы?!
— А ты бери пример с отца. — Мои губы невольно растягиваются в ухмылке. — Скажи, что заниматься моим воспитанием было некому! Мать бросила, отец работает в две смены…
— Да что ты себе позволяешь?!
— И почему в этом доме все так не любят правду, мама? — Я всё же бросаю беглый взгляд в сторону матери, а потом под её возмущённые охи и ахи иду к себе.
Этот день вымотал меня без остатка. Всё, на что хватает сил — это почистить зубы и, натянув на голое тело безразмерную футболку, плюхнутся на кровать. Я снова пытаюсь не думать о Савицком. Мысли о нём гоню прочь поганой метлой, но они — как тараканы: сколько ни трави, всегда возвращаются. А с наступлением темноты становятся и вовсе невыносимыми.
Несколько раз я срываюсь к двери. Заталкиваю уязвлённое самолюбие в урну и прямо так, в одной футболке и босая, хочу бежать к Савицкому. Найти иные слова, задать другие вопросы… Люди на то и люди, что всегда могут договориться, правда? Но потом вспоминаю, что без меня ему легче, и, максимум добежав до лестницы, силой затаскиваю себя обратно в кровать, бесчисленное множество раз повторяя, как молитву: я ему не нужна!
Пытаюсь уснуть. Крепко обнимаю подушку и не позволяю себе открывать глаза. Мне необходим долбаный сон, ночное забытье, передышка, чёртова пустота! Но даже в кромешной тьме перед глазами стоит только образ Геры. Устав бороться с собой, подхожу к окну, настежь открываю створки и позволяю ночной прохладе заполнить собой всю комнату. Чувствую, как начинаю дрожать, как зябнут пальцы босых ног, и терпеливо жду, когда холод проникнет к сердцу, чтобы оно перестало болеть. Но даже майский ветер бессилен против монстра по имени Гера.