Яд древней богини
Шрифт:
– А каких-то магических вещей вы у них не видели? Карт, например, или… восковых фигурок?
Сыщик имел скудный запас информации касательно магии.
– Воск у них был и еще ладан, - ответила Потехина.
– Свечей много, бутылочек с лампадным маслом. Только магия с религией не сочетается. Верующие люди разве будут такой грех на душу брать?
Она с подозрением уставилась на Всеслава. Что за вопросы он задает?
Дабы перевести ее внимание в другое русло, сыщик заговорил о проблемах журналистики, о последних криминальных новостях, о том, какой опасной порой становится городская
– Пусть этот разговор останется между нами. Григорий Ершов - человек щепетильный, когда речь идет о его личной жизни. Правильно я вас понял? Не стоит его будоражить.
Ольга охотно согласилась.
Из редакции Смирнов поехал к ближайшему таксофону и позвонил Ирине Рудневой, назначил ей встречу. Танцовщица пришла с опозданием. Она была безупречно хороша в трауре - черном платье и небрежно повязанном черном кружевном шарфе.
– Садитесь, - предложил сыщик, открывая перед ней дверцу машины.
– У меня к вам пара вопросов.
Она села, достала из сумочки носовой платок и принялась нервно комкать его в руках. Глаза красавицы были сухи, щеки горели лихорадочным румянцем.
– Неприятности?
– Свекровь похоронили, - отрывисто сказала она.
– Думаете, это удовольствие? Жуткая процедура. Гроб, венки, яма… Пришлось везти тело в Абрамцево, она так хотела.
– Ирина, почему вы пытались убить Загладина?
Она не ожидала этого выпада, поникла, сжалась…
– Убить? Я… не собиралась его убивать, просто… Хотя не буду отпираться - наверное, я хотела его смерти. Он… унижал меня, издевался! Вам не понять.
– Что вы подсыпали ему в кофе?
– «дожимал» Смирнов.
– Точно не помню… какие-то снотворные таблетки. Слава богу, Олег не пострадал! Его вырвало, и… в общем, у меня ничего не получилось. Сейчас я даже рада этому. На меня нашло тогда безумие… я хотела покончить не только с ним, но и с собой.
– Ирина заплакала, прижимая к лицу скомканный платочек.
– Господи! Когда же Загладин уйдет из моей жизни?
– Он уже ушел. Успокойтесь.
Она вытирала слезы, шмыгала носом, и все равно была неотразима. Можно было понять Руднева.
– Знаете, что я вспоминала на кладбище?
– танцовщица подняла на Всеслава красные, припухшие глаза.
– Свекровь говорила мне, что видела свою смерть…
Глава одиннадцатая
После похорон матери природа начала раздражать Гордея Ивановича. Шум зелени, чистота неба, солнечные пятна на асфальте, отцветающая акация во дворах - все это, раньше радовавшее глаз и сердце, сейчас вызывало смутный, глухой протест. Не то, чтобы Руднев был сильно привязан к родителям - давний разрыв с отцом прошел для него безболезненно, но уход Екатерины Максимовны он воспринял как нечто противоестественное. Как будто чья-то злая воля лишила ее сил, вырвала из семьи, отняла у внука и отправила на кладбище. Неужели и с ними - со всеми - может когда-нибудь произойти такое?
Руднев смотрел теперь на сына и жену с болью и страхом. Их тоже
Поминки организовали в абрамцевском доме. Гордей Иванович не мог без слез смотреть на знакомые с детства вещи - огромный старый шкаф, коврики на бревенчатых стенах, выскобленный добела деревянный обеденный стол, этажерка с книгами… Сколько раз он предлагал матери отремонтировать дом, поменять мебель! Она упорно отказывалась.
– Хочу дожить среди этих старых вещей, таких же, как я, - говорила Екатерина Максимовна.
– Они помнят мою молодость, тебя, маленького, твои первые шаги… А новое будет чужим, лишенным тепла и привычного мне уюта.
Руднев не понимал, как можно дорожить обветшалым хламом, но матери не перечил. Пусть живет, как хочет. А получилось не так - она все-таки провела последние дни своей жизни в Москве, в его квартире. «Зато рядом с внуком», - успокаивал себя Гордей Иванович.
На поминках соседка, которая занимала вторую половину дома, отозвала Руднева в сторону, сказала, что приходили покупатели.
– Какие?
– удивился он.
– Дом хотели посмотреть, - объяснила пожилая дама.
– Вы будете его продавать?
И тут Руднев осознал, что ему жаль расставаться с домом. Какое-никакое, а это - гнездо, в котором он оперился, из которого вылетел на жизненный простор. Дом хранил в себе его частичку, в отличие от большого и холодного нового коттеджа, где Руднев чувствовал себя гостем. К московской квартире он привык, хотя воспринимал ее как необходимое пристанище, обустроенное и комфортное. Но домом, семейным очагом, к которому стремится душа, оно так для него и не стало.
– Пока я ничего продавать не собираюсь, - ответил соседке Гордей Иванович.
– Здесь мамины вещи… и вообще, она любила эти комнаты, веранду, сад.
Отец напился еще на кладбище. Он принес бутылку водки в кармане замызганного пиджака, явно с чужого плеча, и украдкой к ней прикладывался. На поминках он добавил и периодически засыпал, оглашая печальное застолье густым пьяным храпом.
Ирина старалась не смотреть на свекра, а Руднев задавался вопросом: неужели он - плоть от плоти, кровь от крови этого никчемного, пропитого до мозга костей алкаша? И что такое родство?
«Я не чувствую никакой связи с ним, - думал Гордей Иванович, с отвращением созерцая одутловатую, красно-синюю физиономию родителя.
– Что делает меня его сыном? Как он стал моим отцом?»
Двоюродные сестры Руднева из Волоколамска не приехали на похороны тетки. Он посылал телеграмму, впрочем, не рассчитывая на их приезд. Они давно перестали поддерживать родственные отношения.
Слезливые речи и бесконечные тосты «за упокой души» утомили Руднева. Он встал из-за стола и вышел в тенистый, заросший травой сад. Солнце садилось. Багровые полосы тянулись по горизонту. На дом и сад опускались теплые летние сумерки. Пахло таволгой, крапивой и мятой. Гордей Иванович сорвал душистый лепесток мяты, растер пальцами и поднес к лицу. Ни с того ни с сего пришла мысль найти и разобрать бумаги матери. Где она их хранила? В комоде, кажется…