Яков Тейтель. Заступник гонимых. Судебный следователь в Российской империи и общественный деятель в Германии
Шрифт:
Я приступил к следствию. Базыкин произвел на меня крайне неприятное впечатление. Спрошенные мною жители села давали самые неутешительные отзывы о нем. Характера он был крутого, вспыльчивого, дурно обращался с работниками. Его дядя и один из братьев за дурное поведение были сосланы по приговорам в Сибирь. «Туда и ему дорога!» – говорили жители про него.
Так как время было жаркое и труп успел сильно разложиться, я пригласил не уездного врача из Самары, а временно исполнявшего тогда обязанности земского врача Владимира Дмитриевича Орлова, впоследствии профессора Киевского университета по гигиене 274 .Кормяков
274
Орлов Владимир Дмитриевич (1856–1915) – врач, педагог, профессор Императорского университета св. Владимира со второй половины 1890-х.
Базыкин о яме и шашке дал такое объяснение: яма была вырыта для хранения летом провизии, шашка давно валяется в чулане, чуть ли не десять лет, привезена она была кем-то из родственников-солдат. На Кормякова хотя он, Базыкин, хотя и кричал, но не был «в сердцах»; куда делся Яшка, не знает. Он сам участвовал в поисках последнего, но не был в той группе, которая искала в поле и в сухих колодцах; он искал в лесу.
Целую неделю я возился с этим делом. С одной стороны, все улики как будто были налицо, а с другой – чувствовалась невиновность Базыкина. Разрез полости живота, покрытая ржавчиной шашка тоже внушали сомнение. Я распорядился перевести Базыкина в село Липовку, где и решил остаться до окончательного выяснения дела.
Оправдалась поговорка «Бог устами младенцев глаголет». На въезжей в Липовке дежурил вместо отца, помню, сотского Соврова, его четырнадцатилетний шустрый мальчуган – Ванюша. Базыкин содержался при волостном правлении недалеко от въезжей. Вечерами я посылал узнавать, что делает Базыкин, и получал один и тот же ответ:
– Стоит на коленях и молится Богу.
Как-то раз, перед вечером, на дворе лил дождь словно из ведра, и я, лежа на кровати, стал беседовать с Ванюшей:
– Что, – я говорю, – по-твоему, Базыкин убил Яшу Кормякова?
– Не знаю, – говорит, – барин.
– Ну, – говорю, – сходи в последний раз, посмотри, что делает Базыкин.
Он вернулся:
– Всё, – говорит, – молится.
А затем:
– Ну и грязь, утопленника и то в пору закопать куда-нибудь.
– А что тогда будет? – спрашиваю я.
– Вестимо, – отвечает, – на чьей земле зарыт утопленник, там и засуха и неурожай. Спроси у попа.
Нервы у меня были так напряжены, что этот ничтожный разговор навел меня на мысль о том, что тело может быть не Кормякова, а какого-нибудь самоубийцы, и, так как к обвинению Базыкина больше данных нельзя было добыть, я решил избрать другой путь.
Немедленно послал за волостным старшиной и писарем и поручил им доставить сведения, какие несчастные случаи смерти или самоубийства были в этой волости. Такие же требования были с нарочным посланы мною в соседнее волостное правление. Не доверяя волостному начальству, я сам отправился в местное волостное правление, пересмотрел все книги и нашел, что несколько месяцев тому назад недалеко от этого села к берегу реки приплыло мертвое тело неизвестного человека; тело это было вскрыто уездным врачом и предано земле в деревне верстах в двадцати от Липовки. Несмотря на дождь и темноту, я велел подать лошадей и поехал в эту деревню, взяв с собою волостное начальство, а также и Базыкина.
Подъехали к сельскому старосте. Он вышел к нам и на вопрос, где похоронен покойник-утопленник, ответил, что на кладбище у ограды, что могилу рыли такие-то и такие-то крестьяне и что при нем, сельском старосте, а также полицейском сотском рывшие могилу похоронили покойника. Послано было за могильщиком, за полицейским сотским, и все мы отправились на кладбище. По указанию могильщиков и властей разрыли могилу. Тела не оказалось. Я велел продолжать рыть. Картина была жуткая: темная ночь, льет дождь, крестьяне с фонарями, а Базыкин стоит на коленях и молится Богу. Могильщики перестали рыть, говоря, что дальше нельзя, идет уже грунт; я стал спрашивать, где же покойник. А. могильщики, стоя в могиле, говорят:
– Где же ему, чай, быть, здесь, не убег же.
– Ну, – говорю, – если здесь, ройте, может найдется.
Я объявил, что еду в Липовку, и велел старосте и могильщикам приехать ко мне утром. Усталый, вернулся на въезжую и лег спать. Когда на следующий день проснулся, мне сказали, что пришли «старики», то есть крестьяне той деревни, где я ночью был. Одевшись, я вышел в сени. Солнышко светило, дверь из сеней во двор была раскрыта, в сенях был с десяток бородатых крестьян. Один из них держал бумагу наготове. Увидав меня, они стали кланяться и сказали, что утопленника нет в земле.
Оказалось, что уездный врач довольно поверхностно произвел вскрытие утопленника, приплывшего к берегу, сделал небольшой надрез в брюшной полости, потом велел фельдшеру зашить живот, сельскому начальству поручил похоронить покойника и ушел; а фельдшер, известный горький пьяница, выпив водку, принесенную для мытья рук, не зашил живота. Тело утопленника похоронили на кладбище, а на другой день ночью, дабы избавить деревню «от глада и мора, от неурожая и засухи», вынули тело и свезли в степь, в сухой колодец, на землю купца Шихобалова, считая, что лучше пусть будет неурожай на земле Шихобалова, чем на крестьянской.
Что касается розысков, сделанных по поводу пропажи Кормякова, то, хотя искавшие действительно были у колодца, где впоследствии обнаружилось тело утопленника, но хорошенько внутрь они не смотрели. Относительно соломы выяснилось, что, когда вскрывали, для подстилки принесли с поля солому с разных мест, и потому солома оказалась разных сортов.
Возвращаясь домой из Липовки (Базыкина я, конечно, еще накануне освободил) и проезжая через село, где жил Базыкин, я был ошеломлен картиной: почти по всей улице у ворот стояли крестьяне с иконами. Некоторые подошли ко мне, кланяясь:
– Спасибо, что избавили нас от греха, ведь мы чуть-чуть не загубили невинную душу.
Впоследствии я узнал, что крестьяне хотели отслужить в церкви молебен за мое здравие, но духовенство не посчитало возможным молиться за еврея.
Спустя несколько месяцев получилось письмо со станции Смышляевка Самаро-Оренбургской железной дороги, верстах в двухстах от села, где пропал Яшка Кормяков. Письмо было от него. Он земно всем кланялся и спрашивал, не серчает ли на него хозяин Базыкин, что он убежал, испугавшись его крика и боясь ответственности за отставшую лошадь, – почему до сих пор и не давал о себе знать; а теперь, если «старики» найдут возможным, он вернется домой.