Якутия
Шрифт:
Эзра ничего не ответила.
Софрон Жукаускас, как высший король, подошел к ней, обнял ее плечо и коснулся своим лбом ее восхитительных волос. Он тронул ее пушистый затылок, погладил ее лаковое предплечье, подул на ее жаркий позвонок, потерся о ее шелковую скулу, потеребил ее мягкий пупок. Она была нежна, как отдающая жрица;
Хорватия простиралась вокруг, как родина любви. Софрон в этом. сне прошел сквозь Эзру, растворяясь, стал легким, невесомым, любимым, раскрылся, распахнулся, раздался вширь и внутрь, объял собою лучший миг и предел, и как раз когда начался рай и засиял смысл, резкий голос вдруг прокричал:
–
Софрон немедленно проснулся, открыл глаза и поднял голову. Он сидел в темном автобусе, едущем в ночи посреди тайги. Автобус остановился; зажегся свет, шофер повернулся, и два дремавших человека в розовом резко пробудились и встали.
Абрам Головко неподвижно лежал на своем сидении; в его глазу торчала синяя отвертка, и оттуда стекала свежая красная кровь. Рядом стоял Илья Ырыа и победно улыбался.
– Это я!
– воскликнул он.
– Я убил его и сказал: <Кусысы!> Это мое произведение; это искусство. Я наконец создай!
– Вы...
– прошептал Софрон, со страхом посмотрев на мертвого Абрама, - вы...
– Я!
– гордо повторил Ырыа.
– Я!
– Аааа!
– заорал Софрон, устремляясь к Головко.
– Аааа!
– Ты... чего?
– ошарашенно произнес один из людей в розовом, подходя к Илье.
– Что же это, куда... как...
– залепетал Софрон, наклоняясь над своим напарником, - он... мертв?! Как же, где же, где же сон, мою любовь, моя Эзра, моя Хорватия, мой... мой... мой... Абрам...
– Жукаускас всхлипнул и начал рыдать.
– Мы же... плыли... летели... воевали... любили страну... Ой... Мой друг... Друг... Мой друг... Моя... Любовь... Любовь... Мое...
– Нету никакой Хорватии, есть Якутия, - жестко сказал Ырыа.
– И я - ее первый поэт. Мое творение есть убийство вот этого плюс <кусысы!> Я мог это сделать настоящим якутским ножом, но я это сделал отверткой. Нравится?
В автобус вбежало два человека из грузовика сзади.
– Что это у вас?
– озабоченно спросил один.
– Убийство, - ответил шофер, указав на Головко.
– Чего?! А кто убил?
– Вот этот...
– печально сказал один из ошалевших, но все еще зевающих конвоиров.
– Вы что, заснули?!!
– Да мы...
– Вы охренели, что ли, ладно, будете отвечать, нам все равно.
Два человека ушли.
– Ну, парень, - сказал один из охранников в розовом, обращаясь к Ырыа, - сейчас тебе будет очень и очень плохо.
– Ааааааа!!!!
– еще раз завопил Софрон.
– Заткнись ты!
– рявкнул другой в розовом.
Через шесть минут избитый прикладами связанный Ырыа лежал на полу и кротко смотрел вверх заплывшими кровью глазами. Вокруг была безбрежная ночь; Софрон прижался к груди Абрама Головко, гладил его щеки, шею, шептал что-то нежное и громко рыдал.
– Ну, пора ехать, что ли, - деловито сказал шофер, нажимая на клаксон.
– Там разберутся. До Алдана уже недалеко.
Онгонча четвертая
И Алдан возник вместе с розовым рассветом, и был похож на сыромятную скрипучую кожу погонного кнута, или на горсть квадратных якутских балаганов, устремленных в Верхний Мир, где скисающее молоко мироздания образует лунно-блеклую кожу мечущегося по льду чучуны, который ищет чум и другой народ. Город сиял древностью и роэовостьвд, словно свежесрубленная коновязь, окунутая в кумыс. Заря бездоннопусто светилась над ним, представляя из себя несуществующий божественный колпак над мерзлотным простором запыленных золотоносных тальников. Жилища звенели горловым восторгом воскресшего мамонта и хранили в себе тайну лихих камланий и вымирающих оленей. Национальные бусинки на одеждах красавиц поблескивали, будто красная икра под огромной люстрой волшебного светлого ресторана; лошадиные хвосты как будто бы были везде. Дух северной черноты царил в образе этой атмосферы, но это был юг севера, и он словно резал саблей путаную паутину околополярности, которая, как паразит, словно пыталась высосать соки из зрелой мужественности таежной зоны. Проспекты, отсутствие небоскребов и округлых линий бросалось в глаза; в пальмах было нечто саблезубое и будто бы настоящее; и чудесные зимние сладкие плоды росли здесь у балаганов, и люди в розовых одеждах с удовольствием срывали их со стеблей. Храмы Юрючг Айыы Тойона стояли, натянув свою расписанную кожу, как корабль на якоре, в огромный парус которого дует попутный ветер. Шоссе, словно Млечный Путь Среднего Мира, шло прямо и не сворачивало назад.
Алдан был желтым огоньком засады в мечте о золотом веке, вторым или третьим пришествием аборигена в собственный утерянный мир, строганиной чудес на пылающем морозе любви, обращением в истинную белую веру, спасающую и золото, и моржа, тетивой страны. Он потрясал своими скалами, своей незыблемой старостью, развалинами своих школ и воинственностью своих деревьев. Все розовело вокруг; и люди были одеты в розовое, и розовый флаг развевался над большим белым балаганом. Розовый был тайным цветом Якутии, ее любовью, ее надеждой. Розовым цветом красилась Саргылана Великая; розовым блеском горел утренний Алдан.
Копья и мечи пулеметов охраняли въезд и вход в этот великий пригородный город, где мясо варили на улицах, и где в лесу не стреляли куликов. Танки с якутскими знаками напоминали пушистую водочную стылость туманных зимних сумерек, или же кобылиную улыбку отдыхающего бойца. Город был самой историей, состоящей из крови, гнева и счастья; он как будто бы имел сухожилия, скрепляющие его мрачный живой остов; в нем хотелось бороться за него и побеждать, и убивать; и дети здесь были омерзительнокрепки и широконоги, и бегали повсюду, ничего не боясь и визжа какие-то военные звуки.
Энергия золотой древности пульсировала тайным током в каждой частице алданской, в каждом добывающем драгоценность механизме, в личиках милых девочек. Неотмытость была очарованием, зовущим к себе. Таежные абрикосы трогательно выглядывали из-под пней; бананчики свисали с кустиков, как какие-то забавные стручки. Вонь сортиров мешалась с сочным запахом пота солдат в многочисленных палаточных казармах; якутские рабочие степенно шли на фабрику. Но везде были дозоры, розовые флаги, танкетки и зенитки.
Они ехали по шоссе в автобусе, сопровождаемом двумя небольшими грузовиками, и в нем лежал мертвый Абрам Головко, убитый находящимся там же Ильей Ырыа, и Софрон Жукаускас сидел на сидении и буквально сходил с ума от горя и тоски.
– Я отомщу за тебя, мой добрый друг!..
– сказал он сквозь слезы и стукнул кулаком по своему колену.
– Сейчас, если можно, - попросил лежащий на полу окровавленный Ырыа.
Жукаускас бросил на него взгляд, полный высокого гнева и отвернулся к окну. Он посмотрел на Алдан, и ему не понравился Алдан.