Якутия
Шрифт:
– Отлично, отлично, - сказал Часатца, оглядывая Жукаускаса, Идама и Ырыа.
– А почему этот так воняет?
– А он обделался, - сказал Головко.
– Не выдержал... Понятно, понятно... А ты кто такой?
– обратился он к Идаму.
– Да я шофер, я вез их, хотел вам сдать, я сам эвен, я ехал из Нерюнгри...
– Ах, из Нерюнгри! Так ты - русский, гад! Правильно тебя заворачивали. А автобус мы ваш отбили у эвенков, и теперь там наша охрана.
– Да я за вас!!!
– Это правда?
– строго спросил Часатца.
– Он действительно хотел вас вместо гнусного якутского Алдана привезти в штаб эвенской освободительной армии?!
– Нет!
– пискнул Жукаускас.
– Он сказал, что все - Русь!
– Русь?..
– Ну, Россия.
– Ах, Россия...
– ухмыляясь, проговорил Часатца, хлопнув в ладоши.
– Видишь, что говорят твои сообщники...
Идам повернулся к Софрону, зажал одну свою ноздрю большим пальцем и смачно сморкнул в его лицо желтой соплей.
– Вонючка хезаная!
– выкрикнул он.
Жукаускас отпрянул, достал носовой платок, медленно вытерся, потом расстегнул штаны, засунул сзади руку и вытащил небольшой комок своего дерьма. Слегка размахнувшись, он бросил говно в Идама, но промахнулся и чуть было не попал в Часатца. Он тут же хотел повторить это действие, но разгневанный Часатца бросился на него, и после двух ударов в пах, Софрон неподвижно лежал в траве.
– И зачем только мы спасаем такую срань!..
– воскликнул Часатца, внимательно осмотрев свою ногу и вытерев ее о куртку Жукаускаса.
– Ладно. Вижу, вы все лжете, вы за якутов, или за русских, что одно и то же, но я думаю, вы должны наконец расколоться. Итак, кто вы, откуда вы, куда вы идете?
– Мы ехали на свадьбу к другу в Алдан, - доброжелательно проговорил Головко.
– Врешь! Жергауль!
Из строя вышли два эвена в оранжевом.
– Видите, у нас целых два Жергауля. И оба чудесны! Жергаули, сделайте вот этому присыпку, а то он много о себе думает. Он уже подготовлен, поэтому резать не стоит. Ну что, будешь говорить?
– Я уже сказал, - твердо ответил Головко.
– Ну, как хочешь. Присыпка - это наше эвенское изобретение. Мы делаем рану, а потом сыпем на нее специальный гадкий порошок, который разъедает все кости. Это очень больно; это даже не соль, а вообще нечто ужасное. Не будешь говорить?
– Нет, - сказал Абрам,
– Жергаули! Приготовься!
Два звена резко положили голого Головко на живот, выставив кверху его поджарую спортивную попку с двумя ранами на ней. Затем они достали из кармана два блестящих металлических цилиндра, напоминающих перечницы, и, держа Головко за руки, поднесли эти цилиндры прямо к его ранам.
– Ух!
– скомандовал Часатца.
– Уй!
– крикнул Головко, как только сыпучая злая дрянь вошла в соприкосновение с его сожженной кислотой несчастной плотью.
– Будешь говорить?
– Мы на свадьбу, друг, Алдан, Софрон, автобус...
– Ух!
– Уя!
– Будешь говорить?
– Я сказал, сказал.
– Перевернуть! Присыпьте его соски. То, что от них осталось. Я думаю, когда дойдем до глаз, ты все скажешь.
– Да он умрет сейчас от боли, - заметил Ырыа.
– Вышыша мукыра ляна.
– Ничего, он парень крепкий. Я думаю, связывать руки тебе больше не надо? Это ведь еще больнее. Ну, будешь говорить?
– Никогда!
– с пафосом воскликнул Головко и попробовал плюнуть, но у него ничего не получилось.
– Ну и ладно. Жергаули!
Они перевернули Абрама на спину, наступили сапогами на его руки и приготовились присыпать огромные кровавые провалы бывших пухлых сосков.
– Ух!
– Ооооооооо!!!
– возопил Головко и потерял сознание.
– Смотри, какой молодец!
– с гордостью произнес Часатца.
– Не раскололся. А ты, говнюк, тоже такой? Он подошел к Софрону, который пришел в себя после избиения, и теперь с ужасом наблюдал пытки его стойкого напарника.
– Я скажу... Я скажу... Только не надо, умоляю... Не надо меня присыпать... Мы - агенты ЛДРПЯ... Это - партия Якутии... Мы за Якутию... Надо отделиться от Советской Депии... Наладить контакт с Америкой... Или с Канадой... Туннель под океаном и ананасы... Пляжи и бикини... За алмазы нам сделают все... Мы не хотим мерзлоту, мы хотим киви... Но наш агент потерялся... У нас цепочка... Мы должны его найти... Мы были уже у двух - в Мирном и в Кюсюре... Теперь нам надо в Алдан... Там агент Ефим Ылдя... Нас захватили эвенки, теперь вы... Мы против эвенков, но мы за эвенов... И пусть будет Якутия...
– Ах вот как!
– сказал Часатца.
– А как же Эвения? Нет такой страны <Якутия>, есть страна <Эвения>, понятно?! Мне стало все ясненько, сейчас мы их отвезем к нам, там покажем своему царю, он решит, как их казнить. А может быть, их вообще отпустят в великую тайгу грызть какой-нибудь корень. Мы вас посадим на две лошади и привяжем. Все будет именно так! Ля-ля-ля?!
– Эвения!
– хором рявкнули люди в оранжевом. Через какое-то время связанных Жукаускаса, Ырыа и
Идама привели в разгромленный лагерь эвенков, теперь кишаший их трупами. Головко волокли по земле, обвязав его мощный торс. Разноцветные чумы были повалены, белый чум забрызган кровью, а розовый чум стоял как ни в чем ни бывало. Слышалось ржание; это были кони эвенов.
– Это же якутские лошади с огромной гривой!
– радостно воскликнул Жукаускас и тут же получил палкой по лбу.
– Не якутские, а эвенские, мразь!
– злобно сказал ему Часатца.
– Да, конечно...
– быстро согласился Жукаускас.
– То-то же. Жергаули! Сажайте их вон на тех коней и привязывайте. А этого уложите поперек.
Лагерь пах кровью, потом и гарью. Травы и пальмы были обожжены боем, словно сердца, опаленные военным горем. Искореженные тела беспорядочно валялись в шкурах бывшего уюта, и их кровь стекала в очаги, туша огни жизни. Враги, будто наглые пришельцы, топтали разрушенный порядок и даже не думали о новом воцарении хаоса и запустения в этом месте мира. Распад был еще сочен, горяч, яростен. Холод ужаса еще только начинал касаться своим ледяным бездушием этой проигранной вотчины мужества и неистовства. Лунный блеск будущего безлюдья и сгнивания до абсолютной сухости и ломкости мягкой и почти теплой материи еще не сковал своим умопомешательным ничтожеством начинающую цепенеть и коченеть бывшую буйную реальность. Лагерь еще был лагерем, хотя и разрушенным лагерем. Другие лагеря находились в иных краях, там существовали какие-то еще имена, цари и приключения. Здесь все кончалось; лошади вяло смотроли на трупы, какие-то женщины прятались за таежным баобабом, неслышно плача, некоторые эвены разбирали оружие врага и занимались мародерством. Дух обычности и предельности царил над этой действительностью; и если можно было здесь остаться навсегда и извлечь чудо и любовь, то это в самом деле было бы подлинно великой задачей и развлечением.
Они сидели, привязанные к лошадям, и перед Жукаускасом лежал наподобие свернутого ковра Головко, не приходящий в себя, а Ырыа, гордо восседающий на крупе другой лошади, выглядел словно лучший жокей Вселенной, победивший умелого блюдцеобразного инопланетянина, или всадник, собирающийся завоевать новую великую страну.
Смешной жестокий царственный лагерь эвенкийского волшебства и надежды прекращал свое движение в ночи убийственно реального ослепительного бытия. Он замыкал собою себя, рождающегося из потенции народа быть одним из великих чудес божественности, проявляемой в каждом и понимаемой так или так. Некоторые фрукты падали с деревьев, похожие на грезы о мечте пить нечто наисладчайшее, и черты лагеря теряли очертания, становясь прозрачными, незаметными, невесомыми, словно призрачные цепи, растворяемые страшным заклинанием, как крепкой кислотой. Тлен и мрак ждали бывшую солнечную воинственность и радостный азарт возможных побед; и восторженность имен одной нации сменились восторженностью имен другой нации. Будто две песчинки встретились на дне лужи, колеблемые волной от чьей-то ноги, и одна оказалась сильной, и другая оказалась могущественной, и сила была сокрушена, раздавлена и уничтожена славой, абсолютностью и величием. Теперь здесь был развал, темь, предчувствие серых вечеров. Если и стоило присутствовать здесь, то только ради самого главного и единственного, и тогда это становилось истинной целью и восхищением, и смысл существовал, словно Бог.