Япония, японцы и японоведы

Латышев Игорь Александрович

Я помнил Соловьева с того момента, когда он, будучи еще студентом старшего курса МГИМО, появился в Японии в качестве практиканта. Шли мы тогда по посольскому двору с моим другом Виктором Денисовым, работавшим до отъезда в Японию преподавателем МГИМО, а в ту пору бывшим вторым секретарем посольства. Навстречу нам вдруг появился полненький розовощекий молодой человек, который, уступив дорогу Денисову, принял смиренную позу и почтительно произнес:

– Здравствуйте Виктор Васильевич!

Денисов ответствовал ему небрежно:

– Привет!

Потом, когда я спросил его, кто это такой, он ответил:

– А это мой бывший студент Соловьев... прибыл сюда на стажировку...

Время в дальнейшем сравняло в служебном положении

Денисова и Соловьева: спустя лет десять-двенадцать, где-то в начале 70-х годов, они работали в посольстве в одной комнате за двумя стоявшими рядом столами. Заглянув к ним, я обратил внимание, что изъяснялись они уже друг с другом на равных, как приятели, невзначай употребляя то и дело в отношении друг друга, да и по адресу других далеко не литературные выражения.

А вот теперь, в 1987 году, когда сравнительно молодой посол Николай Николаевич Соловьев прогуливался по посольскому двору, я мог наблюдать, как уже молодые мидовские чиновники из числа его подчиненных, вежливо сторонясь, здоровались с ним, а он с приятной улыбкой ответствовал им кратко: "Привет".

К чести Николая Николаевича, став послом, он сохранил в своем поведении по отношению к своим подчиненным гораздо больше внешней простоты и демократичности, чем такие послы как Федоренко или Абрасимов. Вскоре после его прибытия в Токио по его указанию была удалена та мраморная доска с именами и фамилиями послов, которую установил в вестибюле посольства его предшественник Абрасимов.

В отличие от своих предшественников, не владевших японским языком, Соловьев по утрам не дожидаясь прихода в свой кабинет тех, кому поручалось докладывать о содержании утренних газет, сам просматривал японскую прессу. В личных беседах с сотрудниками посольства при обсуждении служебных дел он мог подчас терпеливо выслушивать иные, чем у него, взгляды и возражения. Некоторые из моих посольских знакомых говорили мне, правда, что демократизм Соловьева был больше показным, чем искренним, и что от неприятных ему людей из состава посольских работников и консулов он умел избавляться "без шума", договариваясь по секрету с мидовским начальством об их ускоренном отзыве в Москву.

Но мидовская школа давала знать о себе не столько в цивилизованном стиле поведения Соловьева, сколько в его взглядах, суждениях и реакции на все то, что происходило в Москве и приходило оттуда. Еще при встречах с Соловьевым в Москве на различных совещаниях, а также при его беседах с японскими гостями нашего института в стенах МИДа я не раз отмечал его способность улавливать малейшие нюансы и подвижки в суждениях своего начальства (я имею в виду суждения министра иностранных дел А. А. Громыко и его преемника Э. А. Шеварднадзе) и тотчас же привносить в свой собственный лексикон соответствующие выражения и формулировки, заимствованные им у начальников. Сила Соловьева как чиновника-дипломата состояла в том, что любые указания и мнения начальства становились для него абсолютной истиной и его собственным мнением. Но это определяло и его слабость как специалиста-японоведа: приноравливаясь к мнениям начальства, он уже не мог трезво и объективно оценивать факты и ситуацию в стране пребывания. Дальние перспективы развития советско-японских отношений его не интересовали - он жил одним днем, устремляя все внимание на текущие вопросы, и руководствовался прежде всего стремлением угодить "директивным инстанциям".

Вообще говоря, вопреки суждениям некоторых российских мидовцев, я и сегодня сомневаюсь в том, что в наше время всем послам приходится быть лишь флюгерами, отражающими в своих заявлениях и поведении малейшие дуновения мыслей высших руководителей своей страны. Ни к чему хорошему такое поведение послов не приводит. Потому и принято в международной практике ряда стран назначать послов из числа многоопытных, умных и влиятельных политиков, способных лучше, чем заурядные чиновники-дипломаты, понимать национальные интересы своей страны и обладающих собственным видением обстановки и перспектив развития событий в странах их пребывания. Лучшими послами всегда и везде считались те влиятельные государственные мужи. которые были способны не только умело проводить в жизнь "директивные установки" своих правительств, но и смело противиться им в тех случаях, когда таковые оказывались на практике контрпродуктивными. К сожалению, Николай Николаевич Соловьев принадлежал к числу послов-флюгеров: ему не были свойственны ни твердость, ни решительность в отстаивании своих взглядов перед начальством. Да и были ли они у него?

Неуместными казались и его старания всегда и во всем нравиться японцам. Не всегда к месту оказывалось его стремление к общению с хозяевами страны непременно на японском языке. Это выглядело хорошо, когда беседа с японцами шла в узком кругу. Но когда на приеме по случаю одного из наших национальных праздников, состоявшемся в посольстве в присутствии двухсот с лишним гостей, среди которых были не только японцы, но и американцы и европейцы, наш посол в своем выступлении стал приветствовать собравшихся на японском языке, то это оставило у меня, да и не только у меня, но и у других моих соотечественников чувство какого-то недоумения. В подобной торжественной ситуации из уст посла великой державы должна была звучать не какая-то иная, а именно русская речь.

В целом у меня с Соловьевым сложились вроде бы нормальные отношения. Как и во время совместного нашего пребывания в Японии в 70-х годах, мы обращались друг к другу на "ты". Я называл его Колей, он меня - Игорем. Но особой близости у меня с ним не возникло: мы никогда не общались друг с другом на семейном уровне и никогда не бывали ни в совместных поездках со служебными целями, ни на отдыхе. Чаще всего мы с Николаем Николаевичем встречались по понедельникам в кабинете посла на совещаниях дипломатического актива, на которых из числа журналистов присутствовали лишь корреспонденты "Правды" и "Известий", а также руководители отделений ТАСС и АПН (Агентства печати "Новости").

Еженедельные совещания в кабинете посла преследовали своей целью обсуждение наиболее важных вопросов, связанных с текущими событиями и оценками ситуации в Японии. Дискуссии и совещания предворялись иногда сообщениями посла о каких-либо важных известиях, полученных им из Москвы. Основную группу выступавших составляли на этих совещаниях мидовские работники, главным образом советники. Изредка с какими-либо сообщениями выступали военный и морской атташе, а также представители торгпредства. Молча сидели, если их ни о чем не спрашивал посол, представители прочих ведомств ("Аэрофлота", "Интуриста", "Международной книги", "ССОДа"). Что же касается журналистов, то высказывать свои суждения по тем или иным вопросам и тем более не соглашаться с мнениями посольских работников считал возможным, пожалуй, лишь я. Другие же мои коллеги предпочитали помалкивать. Естественно, что мои критические замечания не могли не раздражать как советников посла, так и его самого. Но учитывая независимое положение собкоров "Правды", да к тому же и мой почтенный возраст, меня не ограничивали в подобных выступлениях, хотя и активной поддержки со стороны присутствовавших я обычно не получал.

Чаще всего моей критике подвергались "новые взгляды" Москвы на территориальный спор Советского Союза с Японией, суть которых сводилась к тогда еще еле заметным, но все-таки ощутимым подвижкам навстречу необоснованным японским территориальным притязаниям. Поскольку эти веяния шли из Москвы, а точнее - из окружения нового министра иностранных дел Э. А. Шеварднадзе, то послом Соловьевым они воспринимались однозначно как непререкаемые предписания к исполнению. Этому-то я и противился, что стало в дальнейшем сказываться на теплоте отношений Соловьева со мной. Но внешне тогда это ни в чем не проявилось.