Япония, японцы и японоведы
Шрифт:
Вот почему сразу же после отъезда Вдовина мне пришлось решать две задачи: во-первых, уволить с работы того странного человека, которого Вдовин легкомысленно оставил мне в наследство, а во-вторых, найти японского гражданина, обладавшего рядом таких качеств, которые требовались для моей успешной работы в корпункте.
Как говорится в пословице, от добра добра не ищут, а поэтому я вспомнил о своем прежнем секретаре корпункта Накагаве Кэнъити, который спустя несколько месяцев после моего отъезда из Токио в 1979 году покинул корпункт, а затем некоторое время работал в Москве в японской редакции Радиокомитета. Мои поиски Накагавы увенчались успехом. Я вскоре встретился с ним в кафе гостиницы "Нью-Отани" и, сообщив ему о своем желании возобновить совместную работу, предложил стать вновь секретарем-переводчиком корпункта.
Но Накагава-сан уже обрел в те годы в Японии репутацию одного из лучших знатоков русского языка (и это действительно было так), а потому проблем с нахождением работы у него в тот момент не было. Переводческую работу по контракту он выполнял в компании "Тэрэби Асахи" и в туристических фирмах, а услуги хороших знатоков русского языка оплачивались в то время названными фирмами весьма высоко. Предложенные мною условия оплаты его труда в корпункте "Правды" при таких обстоятельствах показались ему невыгодными: ведь поначалу речь шла о работе в корпункте каждый день по восемь часов с утра и до вечера.
Убедившись в том, что 250 тысяч иен в месяц - тот максимум, который я мог выплачивать ему ежемесячно по смете корпункта,- его не устраивают, я сделал ему предложение, позволявшее мне "и овец сохранить и волков насытить". Суть предложения сводилась к тому, чтобы за ту сумму, которую я не мог превысить, Накагава-сан работал бы в корпункте не полный рабочий день, а лишь первую половину дня, с 9 до 13 часов, что позволяло бы ему со второй половины дня работать в той же компании "Тэрэби Асахи", где его услуги требовались больше по вечерам, чем днем. Для моих же корреспондентских дел присутствие секретаря-переводчика требовалось главным образом в утренние часы, когда мной решался вопрос, буду ли я в тот день посылать статью в Москву, на какую тему и на основе каких материалов.
И мое предложение Накагавой было принято. Спустя месяц после того как я известил питомца Вдовина об увольнении и выплатил ему выходное пособие, как того требовали условия его контракта с "Правдой", Накагава-сан вновь появился в корпункте: в той же комнате, за тем же столом, что и в 70-х годах он приступил к работе в качестве моего секретаря-переводчика. Для меня это было большой радостью: деловые качества Накагавы были мне хорошо известны, и я верил, что моя работа с ним пойдет гладко. И действительно, работа пошла...
В марте 1988 года, однако, в моей личной жизни стряслась непоправимая беда. Как удар грома среди ясного неба 10 марта 1988 года нарушил отлаженный ход моей журналистской работы в Токио телефонный звонок из редакции "Правды". Мой старый знакомый Павел Демченко сообщил мне глухим голосом страшное известие: в Москве в своей квартире был убит каким-то негодяем мой взрослый сын Михаил Латышев.
Получив это скорбное сообщение, я тотчас же вылетел в Москву с ближайшим рейсом "Аэрофлота" и взял на себя в последующие дни все нерадостные похоронные дела. Редакция "Правды" проявила тогда максимум заботы обо мне, оплатив все расходы, связанные с моим полетом в Москву на похороны сына и возвращением в Японию. И более того, еще до моего вылета из Японии по прямому звонку главного редактора "Правды" В. Г. Афанасьева начальнику милицейского управления Москвы была срочно сформирована большая бригада следователей, в результате чего спустя неделю был найден и схвачен убийца - бандит-рецидивист, проникший в квартиру сына с целью грабежа. Но мне не было легче от того, что спустя полгода этот мерзавец был осужден на одиннадцать лет тюремного заключения. Своего сына я потерял! Душевная боль моя была тем острее, что в той короткой жизни, которую прожил Миша, его слишком часто преследовало невезение. Не даровала ему судьба ни крепкого здоровья, ни привлекательной внешности, ни теплой женской любви, ни больших успехов в служебных делах. Но, несмотря на это, он неизменно оставался кротким, добрым и общительным человеком. Хорошие, приветливые отношения сложились у него как с моей второй женой, так и со своим младшим сводным братом Сашей. Буквально за каких-то три дня до трагического известия о его гибели мы получили в Японии его теплое, ласковое письмо и готовились послать ему ответ... Тяжело об этом писать - не может быть в нашей жизни, наверное, большего горя, чем горе родителей, неожиданно теряющих своего взрослого ребенка.
Гибель и похороны Миши остаются для меня и по сей день самым тяжелым воспоминанием. Тогда это горе долго сказывалось на моей работоспособности. Лишь время и интенсивный труд постепенно притупили острую душевную боль. Преодолевать мою скорбь помогала мне в те дни жена, искренне сочувствовавшая мне и старавшаяся оказывать всемерную помощь в моих служебных делах. Кстати сказать, с первых месяцев моей работы в Японии она взяла на себя неблагодарный труд печатать на пишущей машинке черновые варианты моих статей, которые после моей правки перепечатывались ею начисто.
В те дни по инициативе Накагавы был поднят мною перед редакцией "Правды" вопрос о приобретении для нужд корпункта факсимильного аппарата, ибо такие аппараты уже получили в то время в Японии широчайшее распространение. Некоторое время редакция "Правды" отмалчивалась, видимо, потому, что в самой редакции не было тогда еще аппаратуры, способной принимать по телефону тексты из-за рубежа. Когда же в Москве приобрели все-таки нужную аппаратуру, то я оказался первым из зарубежных корреспондентов газеты, перешедшим к использованию факсимильной связи со своей редакцией. В дальнейшем моему примеру последовали и некоторые другие зарубежные собкоры "Правды".
Между тем уже в середине 1989 года возникла проблема дальнейшей работы в корпункте секретаря-переводчика Накагавы. Все дело в том, что в то время в связи со смертью председателя одной из переводческих фирм, обслуживавших советских граждан в Японии и японских граждан в Советском Союзе, руководство фирмы стало настойчиво предлагать Накагаве занять освободившийся пост, поскольку, как я уже отмечал выше, его авторитет знатока русского языка был в глазах японских русистов весьма высок. Препятствовать переходу Накагавы в упомянутую фирму, гарантировавшую ему куда более высокую зарплату, чем он получал в корпункте, я не мог. До поры до времени Накагава-сан, идя мне навстречу, оттягивал свой уход из корпункта, но по его настроению я почувствовал, что так долго продолжаться не может. Тогда впервые, к моему удивлению, в высказываниях Накагавы о Советском Союзе и порядках в нашей стране появились ноты критики и осуждения. И это морально облегчило мне расставание с ним.
Вскоре, спустя месяца два, в корпункте "Правды" приступила к работе вместо Накагавы на тех же условиях бывшая выпускница Университета имени Патриса Лумумбы японка лет сорока, мать двух детей Ногути Фукуми. Ее знания русского языка были вполне приличными, хотя первое время сказывался ее длительный отрыв от переводческой практики (по причине ухода за детьми она несколько лет не работала). Обсуждая перспективы работы Ногути-сан в корпункте "Правды" в первый день ее пребывания в своей должности, я, помнится, вполне искренне сказал ей:
– Впредь вам не придется заниматься поисками работы. Газета "Правда", самая солидная из советских газет, будет существовать до тех пор, пока существует Советский Союз, а Советский Союз, как вам понятно, будет существовать столь же долго, как и Япония.
Эх, знал бы я тогда, каким глупым бахвальством будет выглядеть это обещание всего лишь двумя годами позже...
Но великодушная Ногути-сан, оказавшаяся через два года снова без работы, не сказала мне и тогда ни слова упрека. Что же касается ее работы в корпункте "Правды" на протяжении последовавших двух лет, то она справлялась со своими делами ничуть не хуже, чем Накагава-сан.