Ярославль. Сорок тысяч слов о любви
Шрифт:
– Точно, Павлова? Ты потом-то туда не ходила?
– Не ходила.
Вера продолжала расспрашивать, но бабушка вспоминала всё время что-то не то: высокое дерево через дорогу, герань в окне на первом этаже, булыжники на мостовой, безногого соседа, сидящего на лавке во дворе, который снился ей в страшных снах. Потом бабушка устала и попросила пить. Вера вышла на кухню, а Годунов за ней.
– Прости, но, наверно, всё без толку. Я зря тебя позвала, – сказала она, наливая кипяток из керамического жёлтого кувшина с коричневыми цветами – Годунов вспомнил,
– Спроси её что-нибудь другое. Что-то из тех времён. Запоминаются не дома, а люди. Истории с этими людьми. Главное – свои истории.
Вера вернулась и долго поила бабушку, приподнимая её голову рукой.
– Бабуля, а расскажи, чей это портрет. Как он попал на чердак? Зачем ты его спрятала?
Бабушка снова молчала. Годунов заметил, что её лицо начало меняться. Она приоткрывала рот, произнося беззвучно какое-то слово, а потом будто улыбнулась.
– Кто это был, бабушка? Как его звали?
– Коля. Его звали Коля.
– Ты с ним познакомилась в Ярославле?
– Я… была тогда молодой. Моложе тебя. Мы жили в деревне, в Ермаковском районе. На реке Шохне. Хорошая река, большая. Рыбы много.
Бабушка говорила медленно, короткими фразами.
– Весной вода подымалась до огородов. Рыбу большую в огородах вилами кололи. Рыба была, какой нет теперь. А уха была! Ани сладкая. А осенью ягод-от, грибов. Один кузов отнесёшь и за другим бежишь. Один и за другим… Озёра вокруг, болота. Хозяйство большое было. Лошадь, три коровы, свиньи. Робить много приходилось. И я, и братья, все, кто мог, робили. Отец строгой был. Как сенокос, так до восхода выходили и косили, пока не падали.
– Почему вы уехали?
– Колхозы стали делать. Пришёл из Ягорбы председатель – Боев была его фамилия. Сказал всё в колхоз отдать. И скотину, и плуг, и хлеб. Отец сначала не хотел. А потом собрание было, он ходил туда. Пришёл и говорит – против нагана не попрёшь.
Отец думал-думал, а потом собрался и уехал. В Ленинградскую область, посёлок Пикалёво. Он там столяром стал, завод строил. А мы скотину отдали в колхоз и поехали в Ярославль к родне. Мать с младшими пошла жить к дяде, а я к тётке. Я устроилась в детский комбинат, в ясли при подошвенном заводе.
Бабушка говорила, прикрыв глаза, но речь становилась всё четче, вопросы уже были не нужны. Годунову показалось, что Клавдия Степановна забыла про их существование и рассказывала всё это самой себе. Или кому-то другому, кому когда-то хотела рассказать, но не смогла.
– Мне было… семнадцать. Меня пустили в комнату двоюродной сестры, Лиды. Она была грамотная, восьмилетку закончила. По вечерам выходили гулять на набережную, под липы. У меня городской одежды не было, а выйти в нашем, деревенском, стыдно было – засмеют. Там публика всё приличная: молодёжь со строек, с училищ, студенты. Лида мне своё платье давала.
Набережная была красивая. Дома, церкви, липы, пристани под горой, беседка белая, лодки, много лодок.
Коля сначала за Лидой ухаживал, да уж у Лиды свой ухажёр был. А я как его увидела,
Стали мы гулять, Лида со своим Лёшей, а Коля вроде как со мной. Он всё говорил, шутил. Все вечера, все ночи ходили по набережной. Я как возьму его под руку, так и себя не помню, и слова сказать не могу. Какой он был красивый, да умный, да весёлый. Слова матерного не бросит, как другие.
А как глянет, бывало, в глаза, будто кипятком обожжёт.
Я думала, он Лиду любит.
Она же умная, городская.
Умела и говорить, и шутить, и слов много знала умных.
Только петь не умела.
А однажды шли ночью.
Волга вся в огнях.
Тепло было, даже душно.
И я вдруг, сама не знаю, отчего, запела.
Я же на Ягорбе была первая писельница, на всех вечеринах запевала.
В городе петь боялась.
А тут запела:
Вьётся, вьётся сокол, над речной осокой
А осока вьётся, вьётся над водой
Залетает сокол в небеса высоко
Где ты, ясный сокол, милый мой
Сначала тихо пела.
А потом громче и громче.
Так что люди останавливались.
Когда закончила, все захлопали.
А Коля сказал, что у него в деревне эту песню тоже пели, но никто не пел так… как я.
Я тогда поняла, что Коля не любит Лиду.
Что Коля любит меня.
Милый мой далёко, во чужой сторонке
Во чужой сторонке, в дальней стороне
За горой высокой, за рекой глубокой
Во широком поле на войне
Такие там были слова.
Он проводил меня до дома.
А я не хотела уходить.
И пошла провожать его до дома.
На Тугову гору.
Я была сильная, не боялась никого.
И Колю все знали на фабричной стороне.
Меня бы никто не обидел.
Мы шли по мосту, и он просил меня петь.
И я пела.
Во письме он пишет: нету больше мочи
Нету моей мочи во врага стрелять
Мне бы только милой ласковые очи
Перед смертью лютой увидать
На мосту он меня поцеловал.
Он жил в бараке под Туговой горой.
Несколько человек в одной комнате.
В ту ночь их не было.
Тоже гуляли.
И мы зашли к нему выпить чаю.
Хотя какой чай.