Ярость
Шрифт:
В случае Моники Найман свою методику синтеза он не применил, так как не было и нужды. Женщина пришла, уселась и уверенным голосом надиктовала ему все, не нужно было менять и запятой. Она была настолько хорошо приготовлена, как будто бы свое выступление готовила неделю. Теперь же она глядела на хозяина кабинета и ждала, что тот сделает.
А прокурор Теодор Шацкий не делал ничего. Он щелкал ручкой и размышлял. Вопреки модным теориям, за которые Фальк позволил бы себя порезать на кусочки, он считал современные методы допросов глупым шаманством, единственная цель которого заключалась в трате государственных средств на никому не нужные тренинги. Как-то
В перерыве он подсел к тренеру, они пили кофе, болтали о погоде и политике, вели псевдопрофессиональную беседу о том, какие машины лучше: с автоматической или ручной передачей. И внезапно Шацкий спросил у тренера: так как оно было, когда ты засадил жене нож в ухо и провернул там несколько раз. Она кричала? Сопротивлялась? И была ли теплой кровь, стекавшая по его ладони?
Мужик подавился бутербродом настолько капитально, что пришлось применять прием Геймлиха.[55]
Правда, с занятий тренер Шацкого выгнал, но прокурор доказал свою правоту. Любой станет реагировать, когда с разговоров о погоде переходишь на убийство жены. И настройка внутреннего детектора лжи не имеет с этим ничего общего.
Точно так же Шацкий не верил в доброго и злого полицейского. Все эти подлизывания и запугивания казались ему дешевкой, он испытывал стеснение, когда видел ведущих себя подобным образом полицейских. Да, люди тупы, но не настолько, чтобы сказать что-то такое, чего говорить они не хотят, для того, чтобы соврать, диссертацию защищать не нужно. А чтобы с ними вести какую-то игру, необходимо иметь что-то в запасе. То, чего они хотят, или то, чего боятся.
Моника Найман врала так, что детектор лжи (обычный, а никакой не внутренний) уже искрил бы во все стороны, а под конец попросту бы взорвался. Вот только у Шацкого на эту женщину не было абсолютно ничего.
Только это его не беспокоило. Люди — профаны, они кажутся себе такими ловкими и хитроумными, тем временем — машина следствия вертится. У него будут содержания всех ее эсэмэсок, записи камер наблюдения возле работы, все разговоры с мобильного телефона, признания сотрудниц из библиотеки, людей, работавших с Найманом в бюро путешествий. Он еще успеет поговорить с пани Моникой, когда тома дела чуточку набухнут, а для надлежащего следствия были нужны не штучки-дрючки, а доказательства.
Шацкий глядел на посетительницу. Женщина сидела напряженно, одетая и подкрашенная как для беседы по вопросу приема на работу. Все опрятно, скромно, с офисной элегантностью. Белая блузка, застегнутая под самую шею, темный жакет, туфли на невысоком каблуке. Волосы собраны в кок, очки заменили контактные линзы. Хорошие адвокаты советуют обвиняемым женщинам выглядеть в судебном зале именно так.
Прокурор перевернул протокол и указал место, в котором женщине следовало подписать.
Та удивилась.
— Так допроса не будет?
— Вы ведь все уже рассказали.
— И никаких дополнительных вопросов уже не будет?
— А вы желаете что-то добавить? — ответил хозяин кабинета вопросом на вопрос.
Супруга Наймана размышляла так интенсивно, что был слышен скрип вращавшихся в ее голове шестеренок.
— Вы мне не верите.
— А если я скажу, что нет, вы признаете правду?
Та закусила губу и уставилась на ноябрьский вечер за окном, на какой-то миг превратившись в женщину, которой была вчера.
— И будут нужны какие-то дополнительные допросы?
— Думаю, мы еще успеем надоесть один другому.
— Так вы меня в чем-то подозреваете?
— Откуда подобная мысль?
— Вчера я совершенно была не в себе.
Шацкий подумал, что ему и вправду не везет, если говорить о женщинах, посещающих его кабинет. Если бы не то, что прокурорам нельзя подрабатывать на стороне, он потребовал бы платить себе по восемьдесят злотых за каждый час подобного рода признаний.
— Мне жаль, — в конце концов, безразлично заметил он. — Но не желали бы вы прибавить что-либо, что может иметь связь с исчезновением и смертью вашего мужа?
— Только лишь то, что лично я со всем этим не имела ничего общего.
— С чем?
— Ну, с этим.
— То есть? — Шацкому хотелось, чтобы она сама сказала.
— Я его не убила?
— А вы рады, что его нет в живых?
Женщина сморщила брови и глянула так, словно бы у него за спиной пассажирский самолет только что приземлился на крыше собора. А потом подписала протокол и поднялась, полностью готовая к выходу.
Шацкий подумал, что в следующий раз запишет ее на пленку.
9
Прокурору Теодору Шацкому не везло с начальницами. Но когда попал в Ольштын, поначалу облегченно вздохнул. Эва Шарейна казалась достаточно типичным продуктом данного учреждения. Хороший юрист, не особенно заинтересованная экспозицией на первой линии фронта, она быстро попала в окружную прокуратуру, а оттуда, после нескольких лет работы в надзоре, ее отослали назад уже как районную начальницу. Зная динамику прокурорских карьер, можно было предположить, что она либо вернется в округ на более высокую должность, либо попадет в апелляционный суд. В последнем Шацкий сомневался; Шарейна, как и все здесь, была психопатической местной патриоткой, и скорее в приступе печали утопится в одном из одиннадцати ольштынских озер, чем выедет в Белосток или Гданьск.
Солидная, трудолюбивая, порядочная, собранная, специалист, скорее, в теории, чем в практике, но это имело и свои плюсы — все, включая и Шацкого, относились к ней, как ходячей энциклопедии по юрисдикции.
Возраст: около сорока, чуть моложе Шацкого, худощавая, спортивная, она занималась бегом по пересеченной местности. Что было источником множества кулуарных шуточек, поскольку на стенах ее кабинета висели фотографии с соревнований, на которых она, вспотевшая и покрытая грязью, мало походила на человеческое существо.
Но если бы кого-либо спросить про Эву Шарейну, на первом месте никто не указывал ни ее должность, ни юридические знания, ни даже странное хобби. Всегда говорили так: Эва? Просто замечательный человек.
Когда Шацкий услышал это в первый раз, он обеспокоился. О его матери тоже так говорили. А он, лучше, чем кто-либо, знал, что его мать хорошей не была. За своим теплым, лучащимся эмпатией и пониманием фасадом она была агрессивной, вечно обозленной мегерой, выстраивающей очередные стены доброты, чтобы скрыть за ними бешенство и претензии ко всему свету. Она была словно аллигатор, скрытый в плюшевом комбинезоне. Всякий желал к ней прижаться, но если кто знал ее так же хорошо, как собственный сын, то знал, что состоит она, в основном, из когтей и клыков.