Ярость
Шрифт:
Одновременно он незаметно вынимает из бокового кармана крестовую отвертку. И когда инженер уже расслабился и блаженствует, сам он блокирует дверь и изо всей силы вонзает тому отвертку в бедро, как можно глубже, и злобно проворачивает. Шацкий глядел, что на сей раз ни одной машине перед ним не удалось свернуть на зеленый, и улыбался, слыша в голове вопли боли, изумления и испуга. При этом он даже не осознавал того, что правая ладонь сверлит дыру в кожаной обивке.
Через двадцать минут он почувствовал себя чуточку получше. все потому, что решил, что вместо того, чтобы торчать в пробке на Яроты, съедет к заправке «Статойл» возле KFC, а там попьет кофе, просмотрит газету, чуточку расслабится.
Шацкий уселся за маленьким столиком в углу, между щетками для уборки снега и едва-едва прикрытыми порножурналами, с «Газэтой Ольштыньской» и большой чашкой черного кофе. С какого-то времени он пил исключительно черный кофе, так как ему казалось, что это как-то больше по-мужски.
Он чувствовал себя хорошо у кассы. Просто замечательно чувствовал себя у кофе-машины. Превосходно чувствовал, направляясь с чашкой к столику; он никогда не накрывал чашку крышечкой, пускай все знают, что настоящие крутые парни не стыдятся своего выбора. А уже за столиком чувствовал себя паршиво, поскольку вкус черного кофе просто ненавидел, после пары глотков начинало крутить в желудке, во рту появлялся кислый привкус. А что было делать? Возвращаться за сливками, тайком сыпать сахар?
Ему так хотелось отдохнуть и расслабиться, а вместо этого раздраженно просматривал «Газэту Ольштыньску». Темой номера были оскорбительно низкие ставки за час работы; в регионе наибольшей безработицы работодатели безжалостно пользовались людской бедностью и отчаянием. Шацкий просмотрел текст глазами, правое дело было ему до лампочки: раз на первой странице поместили такие общие рассуждения, значит, что абсолютно ничего не случилось. Понятное дело, что был прав, дальше все уже было только хуже. В Шиманах чиновники выставляли памятник своей мегаломании в виде никому не нужного аэродрома, в Голдапи опасались волков, в старом городе обнаружили какие-то археологические останки, плебисцит на лучшего учителя, плебисцит на лучшего почтальон, плебисцит на лучшего спортсмена, скука, скука и снова скука.
Он уже собирался отложить газету и, воспользовавшись тем, что в помещении было совершенно пусто, украдкой налить себе молока в кофе, как вдруг с образовательного приложения на него глянуло знакомое лицо. В первый момент ему не удалось свести человека и ситуацию, Шацкий глядел на бледно-голубые глаза какой-то девушки, а шестеренки в голове крутились на холостом ходу.
Щелк. Виктория Сендровская, класс IIE, Как приспособиться, чтобы выжить в семье, ему запомнилось название ее работы, поскольку оно показалось ему любопытным.
Шацкий вытащил приложение и прочитал интервью с девушкой. Довольно разумно она отвечала на бессмысленные вопросы, журналистка обращалась к ней, как к ребенку, она же вела себя словно зрелая женщина.
Журналистка спрашивала, что склонило ее заняться столь серьезной темой.
Ученица отвечала, что сама она домашнего насилия не испытывала, у нее счастливый дом, у родителей престижные профессии. Но ей знакомы люди, которые возвращались домой, словно в ад. Которые сутулились, слыша шаги в коридоре. Которые гораздо сильнее боялись возвращаться домой, чем выезжать оттуда. Она знала таких ребят, которые мечтали о том, чтобы кто-нибудь пришел за ними и забрал их в детский дом. И она посчитала, что об этом следует говорить.
К счастью, такие экстремальные примеры случаются очень редко, парировала журналистка.
Шацкий скривился, читая это. Еще один гражданин, уверенный, что все случается только с другими, да и то, нечасто, так что на самом деле не о чем и беспокоиться. Прокурор просмотрел интервью
Виктория на это: Я отказываюсь называть семьей группу, в которой применяется какое-либо насилие, покушение на личную или сексуальную свободу. Мы оскорбляем настоящие семьи, называя этим словом патологические системы, которые должны быть как можно скорее размонтированы.
Журналистка: Это звучит страшно. Я начинаю представлять, как дети доносят на своих родителей…
И Виктория: А что в этом страшного! Если родитель — это злой, обижающий тебя, агрессивный психопат, то на него следует донести как можно скорее. Мы должны знать, что мы не беззащитны. В школе нас окружает болтовня, предупреждающая нас перед выдуманными проблемами. Мы же знаем, что нам грозит наркомания, торговля живым товаром, вырезание органов, изнасилование в темном лесу, а вот о том, что делать, когда тебя лапает пьяный дядя, когда отец пропивает карманные деньги, а мать ежедневно вопит на тебя и обзывается — об этом в школе я не слышала ни слова. А ведь пригодилось бы. Диктаторы обязаны знать, что они не безнаказанны.
Что правда, то правда, подумал Шацкий; у него самого о родителях, как об общественной группе, мнение было самое нехорошее. Он зевнул и отпил совершенно остывшего кофе, отвратительного, словно жидкость для прочистки канализационных труб. Девица казалась ему в одинаковой степени агрессивной и собранной. Он надеялся, что если по дороге ее ничто не испортит, если страсть к общественной деятельности в ней не ослабеет, то через пару лет будет за нее голосовать.
— Успеха, — буркнул он про себя и выбросил газету в мусорную корзину.
Движение было уже минимальным, и Шацкий посчитал, что сможет поехать на Яроты, не рискуя получить приступ апоплексии. Через четверть часа он свернул в улицу Вильчинского, одну из основных в ольштынском спальном секторе, проехал мимо костёла, настолько уродливого, словно его выстроило Товарищество Приятелей Люцифера, чтобы отталкивать народ от веры, и начал осматриваться в поисках нужного адреса. Припарковался он под пятиэтажкой из девяностых годов, печального десятилетия, когда строили быстро и без какой-либо идеи, не говоря уже о проектировании. Здание было уродливым, неприятным свидетельством того, что достаточно чуточку удалиться от немецкого центра, чтобы тут же начать закрывать глаза, чтобы не видеть царящего вокруг убожества. В этом отношении Ольштын, правда, не отличался от других городов, и Шацкий подумал, что это просто ужасно — даже если в Польше все изменится, если люди станут относиться друг к другу хорошо, политики начнут реагировать на народные обиды, автострады будут выстроены, а поезда будут чистыми, то все равно этим милым людям придется жить на трехстах тысячах квадратных километрах урбанистического ада, замусоренной самой гадкой в Европе архитектурой.
На первом этаже здания размещалась линейка магазинов и предлагающих различные услуги заведений; туристическое бюро «Таурис» было клетушкой, втиснутой между ветеринаром и магазином зеркал. Вопреки опасениям Шацкого в фирме Наймана горел свет, внутри небольшого помещения сотрудница крутилась у задней стены, укладывая каталоги: сверху пальмы, снизу заснеженные вершины. На стене плакаты с лазурными морями и белыми песками. Сам Шацкий всего лишь раз поехал в такую поездку: с одной стороны имелась теплоэлектростанция, с другой — шоссе, через пляж из бурого гравия переливались валы бледного целлюлита, так что он пообещал себе: больше ни в коем случае.