Ярость
Шрифт:
Та отрицательно тряхнула головой, не открывая глаз. Мужчина поглощал ее тепло и запах, он подумал о сырой весенней земле, о набухшем, готовом расцвести бутоне.
— У нас будет большая семья. Над нами будут смеяться, что мы завели детский сад, а мы сами будем смеяться над ними и будем очень счастливы. Хочешь такого?
Женщина повернулась к нему. Глаза ее были широко раскрыты, только муж не видел в них домашней богини, готовности плодородной земли. Он увидел издевку и решительность.
— Очень хочу, — прошептала женщина. — Очень хочу тебе кое-что сказать. Сейчас, здесь, немедленно.
2
Она
Женя еще немного шевелилась на нем, урча и смеясь попеременно, а прокурор Теодор Шацкий подумал, что завидует женщинам, когда у них случается оргазм. При этом он воспользовался оказией, чтобы проверить, сколько времени, и прочитать эсэмэску от доктора Франкенштейна.
— А я вижу, — пробормотала Женя, не открывая глаз.
Он не очень-то знал, что сказать, потому отложил телефон и заурчал таким образом, чтобы это, по его мнению звучало словно сексуальное исполнение. Чтобы было ясно: он испытывал громадное удовлетворение, но не понимал, почему это должно было стать причиной опоздания на работу.
Жена вздохнула в последний раз и скатилась с него.
— Мне просто необходимо трахнуть тебя в тоге, — заявила она.
Голос ее, всегда немного гортанный, после секса делался еще более хриплым.
— Лучше всего — в суде. Не знаю, почему, но меня это ужасно возбуждает. Как ты считаешь, нас пустят туда после работы?
Шацкий лишь выразительно глянул на женщину и встал с кровати.
— Ну что? Чего ты на меня так смотришь? Это же не сутана. Впрочем, и то, и другое, в какой-то мере — всего лишь кусок материи. Опять же, сутана меня совершенно не возбуждает, бе-е-е, для меня она ассоциируется с мужчинами, которые не пользуются одеколоном. — Женя и сама встала с постели. — То есть, не думай, будто бы у меня имеется какой-то опыт в этом, об этом не может быть и речи, но я никогда не чувствовала, чтобы священник чем-то пах, когда я проходила мимо него в магазине или как-то так. Ну, не то, чтобы я специально нюхала, ты меня слушаешь?
— Не то, чтобы я специально нюхала, ты меня слушаешь? — ответил Шацкий, надевая сорочку. В шкафу его всегда ждали три готовых комплекта: отглаженный костюм с сорочкой, начищенные туфли, галстук, запонки в полиэтиленовом мешочке, закрепленном на вешалке. Женя вечно смеялась над этим мешочком, но если бы запонки он держал в кармашке пиджака, ткань могла бы деформироваться.
— А перед тем?
— Чем-то пах, когда я проходила мимо него в магазине.
— Вот не знаю, как ты это делаешь, но это просто штучка какая-то, ты же меня не слушаешь вообще.
— Слушаешь вообще.
— Ха-ха-ха, благодарю. — Женя поцеловала его в губы. — Ой, давно уже хотелось повыступать.
— Мне не хотелось бы, чтобы… ну ты же понимаешь… — сделал Шацкий неопределенный жест рукой.
— Ну да, конечно же, ты прав, было бы ужасно, если бы твоя дочка узнала, что ее отец занимается сексом.
— Давай не будем говорить про Хелю и про секс, когда вот так вот стоим, — указал он на стоящую в чем мать родила Женю и на собственный член, болтающийся под рубашкой в том же ритме, что и галстук.
Женщина недоверчиво покачала головой и направилась в ванную.
— Ты боишься ее, даже когда ее нет. А это уже патология.
Шацкий почувствовал, как нарастает в нем раздражение. Снова что-то не так.
— Начинается. Ты не можешь ревновать к моей дочери.
— Может, не стоит говорить о ревности и твоей дочери, когда мы стоим вот так, — поддела его Женя.
Шацкий посчитал про себя от пяти до нуля. С какого-то времени он уже обещал себе предлагать какие-то конструктивные решения, прежде чем начинать злиться.
— Если ты считаешь, что в наших отношениях что-то не складывается, — медленно, подбирая слова, произнес он, — то, возможно, нам всем стоит сесть и поговорить об этом.
— И как ты это себе представляешь? Ты признаешь ее правоту еще до того, как она откроет рот. Она же будет смущена тем, как легко можно тобой манипулировать. А кроме того, у меня к Елене нет никаких претензий, это нормальная, умная девушка.
— То есть, к кому-то претензии у тебя все же имеются? — совершенно не в тему спросил Шацкий.
Женя приподняла бровь в фирменном жесте. По-настоящему высоко; Шацкий подумал, что это, должно быть, вопрос тренировки соответствующих мышц головы.
— Ну, не знаю, курва, а ты как считаешь?
Женя очень легко употребляла мат; Шацкий считал это очень милым в ней.
Женя завернула в спальню и подбоченилась, нацелив в Шацкого небольшие остроконечные грудки в качестве дополнительного аргумента.
— Ты поступаешь в отношении нее очень плохо, Тео. Ты относишься к ней, словно к ребенку, потому что у тебя нет ни малейшей идеи в плане отношений взрослого отца с взрослой дочерью. У нее ее тоже нет, но она и не обязана. Сейчас она дезориентирована и, не имея понятия, как себя повести, просто-напросто пользуется твоей слабостью. Но, чтобы было ясно, я ее и не виню. Мне об этом неприятно говорить, Тео, но то время, когда она была нуждавшейся в отце девочкой, уже прошло. Я понимаю, тебе это неприятно, тогда у тебя в голове было совсем иное, только… что упало, то пропало.
Шацкий ничего не сказал. Во-первых, не хотелось взорваться, а во-вторых, он знал, что Женя права. Что ему нужно было сделать? Он любил Хелю, хотел, чтобы ей было только хорошо. Да, он допускал мысль, что балует дочку, поскольку этим глушит угрызения совести после расставания с Вероникой.
— И чтобы было ясно, — прибавила Женя. — Чтобы ты не считал, будто это как-то связано с твоим разводом, бла-бла-бла, психологические бредни из ящичка для плачущих над собою. Хрен это, а не правда. Твоя дочка храбрая, современная, сильная и уверенная в себе. Ты же оскорбляешь ее, ничего не требуя и относясь к ней, словно к любимой доченьке. Ты делаешь то же самое, что и твой сексистский отец, что и твой сексистский дед. Ты боишься красивых женщин и пытаешься втиснуть дочь в форму, которая ей совершенно чужда.