Ящик Пандоры
Шрифт:
Дело в том, что, вычислив Софушку, Танька, по логике вещей, и должна была бы неизбежно уничтожить ее (если уж убийства, так сказать, вошли в ее практику.) Лично ее. А уж никак не ее дедушку. Более того, убивая дедушку, Танька (если это действительно она), наоборот, подталкивала Софушку в объятия Подгорного: умело проявленная жалость, сострадание и участие в общих скорбных делах сближают, как ничто другое. Кроме того, горе Софушки должно было подстегнуть пыл Подгорного, ибо ничто так не привлекает мужчин и не разжигает их желание, как вид маленькой, хрупкой, обиженной кем-то и к тому же плачущей женщины. Не понимать этого Танька не могла — Ванда все же знала ее неплохо.
И наконец,
Размышляя таким образом, Ванда пришла к окончательному выводу: Танька к смерти старика Ильина отношения не имеет.
Однако дальнейшие выводы, которые неразрывной цепочкой следовали за первым, были малоутешительны.
Вывод первый заключался в том, что маньяк все же существует и он начал действовать. Вполне возможно, как, к слову, сразу предположила Ванда, его вдохновило на конкретные действия именно убийство женщины в непосредственной близости от башни.
Вывод второй был напрямую связан с этим убийством и потому неочевиден. Следовало понять, действительно ли палачом Иришки выступила свихнувшаяся Танька. Или убийство было случайным — мало ли совершается их в пустынных дворах ночного города? Собственно, в пользу «Танькиной» версии говорило только ее внезапное и необъяснимое исчезновение, но это очень слабый аргумент.
«Что же, — весьма неожиданно и даже с некоторым облегчением вдруг резюмировала Ванда, — в таком случае мне совершенно незачем влезать во все эти кровавые истории. По крайней мере — пока. Что касается маньяка, то это вообще не мое дело, пусть его ищут те, кому это положено по должности, или те, кому он непосредственным образом угрожает. Последние, вероятнее всего, займутся этим намного более активно и заинтересованно. А если учесть их практически неограниченные возможности во всех сферах жизни, видимо, довольно скоро в том преуспеют. И слава Богу! Что же до Таньки, то ее прежде всего необходимо найти, что называется, физически, но этим пусть занимаются широкоплечие мальчики из службы безопасности Подгорного и он сам. А уж потом можно будет говорить о какой-либо работе с ней. Впрочем, — совершенно искренне допустила Ванда, — никакой работы с ней и не потребуется, потому что она окажется абсолютно вменяемой, просто несколько истеричной особой».
Близилось утро, и Ванда ощутила вдруг разом навалившуюся на нее усталость, желание спать, злость на храпящего в кабинете
Заснула она мгновенно, едва добравшись до постели, да, собственно, и заползла под одеяло уже почти спящая, поскольку пару раз засыпала в теплой расслабляющей ванне.
И едва только Ванда заснула по-настоящему, глубоко и крепко, полностью отрешившись и от того, что окружало ее извне, и от того, что тревожно пульсировало в сознании, даже в те минуты, когда веки ее были смежены и она уже погрузилась не то чтобы в сон, а так, в преддверие сна, легкую истому забытья, — словом, когда пришло наконец полное расслабление и покой, ей немедленно начал сниться сон.
Сон этот был таков.
Ванда по-прежнему находилась в своей спальне, но уже не спала и даже сидела на кровати, расчесывая свои роскошные непокорные волосы, когда, неслышно отворив дверь, в комнату — как всегда величественная, с прямой спиной и высоко вздернутым подбородком — вошла бабушка. Во сне Ванда этому визиту нисколько не удивилась, потому что по условиям сна ей было точно известно, что бабушка жива и они, как и прежде, живут вдвоем. Напротив, визиту бабушки Ванда поначалу обрадовалась: та любила и умела расчесывать копну ее своенравных волос и делала это всегда тщательно, сохранившимся у нее бог весть с каких пор черепаховым гребнем, к тому же с огромным удовольствием.
— Бабуля, ты, как всегда, вовремя: ну никак я с ними не совладаю! — весело заявила Ванда, подставляя щеку для поцелуя. Это тоже был заведенный в незапамятные времена их ритуал.
Однако бабушка, похоже, не собиралась исполнять ни того, ни другого. Более того, теперь Ванде совершенно очевидно открылось, что бабушка пребывает в самом дурном расположении духа. Восторженной реплики внучки, как и ее просьбы, она вроде бы даже не заметила.
— Что с тобой происходит? — строго, как умела только она, не повышая при этом голоса и не добавляя в него ни капли раздражительных интонаций, обратилась она к Ванде.
— О чем ты, бабуля?
— Ты перестала замечать очевидное. Ты разучилась мыслить логически. Я не узнаю тебя, Ванда! Одну за другой ты совершаешь очень серьезные ошибки!
— Я не понимаю тебя, бабушка.
— Тем хуже для тебя. Полагаю, у тебя еще хватает рассудка сообразить, что я не могу, да и не хочу растолковывать тебе то, что лежит на поверхности. Изволь думать сама, да поживее, потому что промедление твое преступно и опасно.
— Господи, бабушка, но я и правда не понимаю, о чем ты? Дело действительно в Таньке? Я должна вмешаться?
— Иезус Мария, как ты вдруг стала глупа, дитя! И ведь не влюблена же ты, я точно знаю! Да и в кого? Не в этого же, с позволения сказать, бывшего мужа! Думай, Ванда, думай! Танька! Несчастное затравленное животное. Думай! Недаром тебя назвали Вандой! Вспомни наконец об этом.
— Ты нарочно говоришь так непонятно, бабушка. Это несвойственно тебе! — Во сне Ванда начала сердиться, что иногда происходило с ней раньше, когда в действительности она о чем-то горячо спорила с бабушкой, а та, будучи абсолютно уверена в своей правоте, позволяла себе слегка развлечься, поддразнивая внучку туманными намеками и давая ей самой, пусть и с боем, а случалось, что и со злыми слезами, добраться до истины.