Ят
Шрифт:
– Вот разгрузим – тогда пожалуйста, – говорил грузчик, потирая руки о чёрную прорезиненную робу, забрызганную расплёсканными правами.
Нас права не заинтересовали, и мы ушли от них, по пути разглядывая лежащее на прилавках, но не прицениваясь.
Мы увидели, последовательно, издевательство – тонкий чёрный прут, на котором на чёрных же длинных черенках росли чёрные мелкие груши или крупные вишни; рвение – много-много клочков разорванной и жёваной бумаги.
Сегрегация имела вид огромного сита.
Лихо почему-то
Ассонанс и диссонанс лежали рядом, как бы компенсируя друг друга, хотя оба напоминали детские гантельки для начальных занятий спортом.
Рядом продавали тёплые-претёплые и мягкие-премягкие баю-баюшки-баю.
– Это для сна?
– Скорее для дремоты. Или для засыпания.
Всё виденное имелось в широком ассортименте.
– Скажите, а поуже у вас есть? – спросила хорошо сохранившаяся дама со склерозом на шляпке, выбирая что-то из увиденного. – Такой ассортимент не поместится в моём будуаре. Или дортуаре. А, может, тротуаре?
– В чём именно? – возмутился продавец. – Я должен знать точный размер!
– Размер разный, – продолжала дама. – Размер зависит от разных мер.
– От разных мер или от разности мер?
– Безразлично.
– Если так, берите этот, – и продавец пододвинул разноцветный ассортимент – типа деревянного ксилофона или большой детской губной гармошки. Или копии системы органных труб Рижского Домского собора.
Глава 17. Клубок противоречий
Противоречия представляли собой обоюдоострые стрелы – без оперения, с наконечниками с обеих сторон. Некоторые из них резинились, изгибались, но не теряли остроты острий. Некоторые запутывались в клубок, откуда наружу торчали лишь острые иглы.
– Вот как выглядит «клубок противоречий»! – понял Том.
– Именно, – подтвердил Гид. – Вы представляете, какими нужно обладать талантами, чтобы его распутать? Какое нужно терпение, точность, осторожность…
Сбоку лежал и остракизм – слипшийся воедино букет колючей проволоки, типа железного веника.
А по соседству продавались слащавые сентенции. Они липли от покрывавшей их патоки. Продавец перекладывал их, время от времени облизывая пальцы.
– Бросьте вы свои сентенции! – услышали мы из-за спины.
– Эти бросишь – другие искать придётся. А где? – и он продолжил жевать свою жвачку. Там и вкуса уже никакого, наверное, не осталось.
На соседнем прилавке лежали разные поруки: круговая, квадратная, треугольная, трапециевидная и кубическая – составленные из вцепившихся друг в друга рук по локоть. Конечно, не настоящих, не живых – скорее всего, пластиковых, хотя смотрелись они очень зловеще и кроваво…
Мы стали свидетелями того, как человек, заплатив всего пять ятиков, получил нагоняй, и пошёл, бережно прижимая его к груди, чтобы не разбить.
– Куда
– На полку поставлю, под стекло.
Рядом лысоватый пожилой мужичок, шевеля губами, читал нотацию, приклеенную на стене, сдвинув очки на нос и то и дело поднимая указательный палец кверху, как бы отмечая что-то на небесах. Прочитав, аккуратно отодрал нотацию от стены, свернул и спрятал в карман.
– … не за страх, а за совесть, – пробормотал он, повторяя последние слова, – смотря как взглянуть: какой страх и какая совесть…
– А какая разница? – спросил Том.
– Вот именно! – обрадовался мужичок. – Если разница принципиальная, их и сравнивать нельзя. Если же разница непринципиальная, то сравнивать можно: объём, размеры, вес и прочие физические характеристики – как страха, так и совести.
– Вы, должно быть, большой специалист по страху и совести, – льстиво сказал Том: когда захочет, он может показаться каким угодно. – Мы встречали людей, которые продавали свою совесть.
– Это ничего. Бывают люди вообще без совести, – сказал мужичок с огорчением, вертя его между пальцами. – С таких ничего не возьмёшь. Где они её потеряли? И не продали, нет – у них её никогда не было. Да она им и ни к чему… Я считаю их никчёмными людьми.
Мы поблагодарили, хотя ничего не узнали, и сделали приставной шаг к следующему прилавку.
На прилавке лежали сморщившиеся корешки.
– Женьшень? – спросил Том, беря один в руку.
Гид испуганно схватил его за руку, отчего корешок упал обратно на прилавок.
– Это же корни зла!
– Хорошо хоть сушёные, – сказал Том, вытирая руку о штаны. Не очень красиво, зато эффективно.
– Ничего, замочишь – и сажай, – убедительно сказал продавец. – Великолепное, восхитительное зло вырастет.
– А если не намачивать? По-другому нельзя? Что-нибудь полезное из них сделать?
– Заваришь горячей водой, настояшишь трое суток – и пей. Помогает от простуды, – пожал плечами продавец. И мечтательно добавил: – Но лучше замочить…
– Трое суток ждать… Долгонько.
– Есть мнение, – робко предложил голос сбоку.
Мы повернулись.
Маленький тщедушный человечек держал в руке небольшую смятую тряпочку неопонятного цвета – то ли понятого по-новому, то ли понятного только новым людям, то ли неопрятного – вновь спрятанного.
– Это ваше личное мнение?
Человечек замялся:
– Да как вам сказать… Собственно, я разделил его с…
Тряпочку, похоже, недавно разорвали – возможно, и пополам.
Том хмыкнул и отошёл, чуть не столкнувшись с точильщиком. Хотя мог бы услышать его рекламные выкрики:
– Точу притупившиеся вкусы – до самого тонкого! Точу притупившиеся восприятия! Точу притупившиеся взгляды! До любой остроты!
– А почему бы не наточить саму тупость? – спросил Том.
Точильщик внимательно посмотрел на Тома.