Ят
Шрифт:
– Значит, есть спрос.
– Кто его знает, от чего что зависит: и предложение может формировать спрос.
– Ты прямо экономист!
– Прямо – экономист, направо – мот, а налево – обормот.
– Почему обормот?
– А это обратное моту – ещё раз вывернуть, но в совершенно другой плоскости.
– А может, не в плоскости, а по линии?
– По глинии… Или по гнилии.
– А что у вас там? – указал я бабуле рукой немного дальше по прилавку, в стороне от ягод.
Старуха как бы немного засмущалась:
– То…
– Хрен, что ли? – уточнил, удивившись, я.
– Точно, – подтвердила бабка.
Хрен был мощный, белый, узловатый. Упитанный.
«Да-а!.. – подумал я. – Сюда пошлют – не скоро вернёшься».
Захотелось пить. Ноль находился намного ниже той температуры, которая сейчас стояла на улице. Как она вообще могла стоять? Асфальт плавился. Мы устали от жары, пыли и прогулок.
Завернув в проулок торговых рядов, мы зашли напиться в одну из лавочек, и увидели продаваемые в ней ежовые рукавицы. Они висели под притолокой на верёвочке, и острые иголки торчали из них в разные стороны.
– Вот к тебе что надо было применить, в своё время! – указал я Тому. Тот рассеянно кивнул и обратился к продавцу, как бы с наивной хитростью:
– Нет ли у вас рукавиц иголками внутрь?
Продавец лукаво подмигнул:
– А как же! Бывают. И внутри и снаружи – и причём одновременно…
– И для чего это?
– Для памяти.
– Для памяти?
– Да.
– А что помнить-то?
– Себя.
– Странно. Я, например, при вгляде в них вспомнил некрасовское: «сорвалась цепь великая, сорвалась и ударила – одним концом по барину, другим – по мужику».
– Так всегда получается, когда нарушается равновесие, – спокойно подтвердил торговец, – закон природы. Его надо учитывать и в человеческих взаимоотношениях. Человек тоже часть природы.
– Кстати о природе, – заметил Том. – Воды у вас можно напиться?
– Сколько угодно, – ответил хозяин.
Воду пили нормальную, без колючек.
В лавке, как во многих мелких лавочках, старающихся охватить ассортиментом весь спектр товаров – мне вспомнились пояснения Гида, когда он говорил, почему ему нравятся мелкие лавочки: можно найти какую-то редкость, – продавалось панибратство.
Том поморщился:
– Есть в нём какое-то извращение. Если «пани», почему «братство»? Если в братстве кто-то кому-то приходится пани, такое отношение сильно отдаёт голубизной.
– Есть и другие цвета, – указал я на умеренность и аккуратность.
Они шли в одном наборе. Лежали рядом в полихлорвиниловом пакете, перевязанном перевитыми жёлтой и розовой ленточками.
Мы напились и вышли.
Глава 21. Утешение и жадность
В кольце людей, в стороне от больших очередей, стоял недобритый субъект, рассказывающий душещипательную историю:
– Потерял я, братцы, уважение. Было его у меня много, и разные, а вот потерял. Растерял все по очереди.
– Обычно бывает наоборот, – наклонился ко мне случайный сосед по толпе, – сначала теряют уважение к людям, а к себе – в последнюю очередь.
– Словом, всяческое уважение… – продолжал субъект. – Но я-то ладно! Почему же ко мне люди уважение потеряли? – и он всматривался в каждого, помаргивая бледными глазками – ни дать ни взять прорастающие глазки картошки. И лицо у него словно выросло на картофельной грядке.
– Уважение порой перерождается в подобострастие, – заметил сосед.
– Смотря какое уважение, – возразил второй.
– То самое, которое подобно страсти, – пояснил первый.
– Да… Но… от любви до ненависти один шаг. Поэтому подобострастие часто сменяется ненавистью.
Ещё один оратр, старающийся говорить кратко, чтобы его признали талантливым, стоял на возвышении и проповедовал, простирая руки над головами людей – словно простирывая облака в голубом тазу. Его никто не слушал, кроме Тома, который увидел подобное впервые. Я подошёл к ним в тот самый момент, когда проповедник провозгласил:
– Промедление смерти подобно!
– И… и это? – бледжнея: не то бледнея, не то желтея, но явственно меняя окраску, испугался Том. Я хотел оттащить его подальше, но увидел спешащего к нам Гида, и успокоился.
– Что случилось? – не понял Гид.
– С…смерть, – пролепетал Том, на всякий случай отходя в сторону самостоятельно.
– А-а… нет. Он сказал так ради красного словца, – успокоил его Гид.
– Что за промедление такое?
– Бывает. Когда нужно действовать быстро, и от скорости действия зависит жизнь. Иногда приходится балансировать между «поспешишь – людей насмешишь» (оно же festina lente) и… тем, что вы слышали.
– Мне слышится по-другому, – возразил Том. – Выражение «поспешишь» я воспринимаю как «поспе-шиш», а «поспа» – нечто вроде кашицы из мела, клея и воды. У меня дедушка маляр-штукатур. Такие штуки делает… Что такое шиш, всем ясно. Правда, непонятно, почему поспе нужно показывать шиш, но мало ли чего мы не знаем? А «насмешишь» – тоже сложносоставное слово: «нас-мешишь». «Нас» – жевательный табак, «мешишь» – означает «пакуешь в мешок».
– А люди?
– А люди здесь абсолютно ни при чём.
Проповедник продолжал витийствовать, и разноизогнутые куски медной проволоки вылетали у него изо рта.
– Это витийство? – уточнил Том.
– Витии, – уточнил Гид.
– Хоть не напрасно сходили, Гид? – спросил я. – Хорошая ересь?
– Что вы! Уникальная вещь, пятнадцатый век, не меньше!.. Взгляните, – радовался он, вертяя её в руках.
– Как-нибудь расскажете о своей коллекции…
– Почему же как-нибудь? – обиделся Гид. – Я расскажу подробно. Есть превосходные экземпляры! Ереси от первого века до последнего. Псевдоереси…