Язык североазербайджанских татов
Шрифт:
Позади остались пожарища, разбитые эшелоны, взорванные бараки, трупы фашистских палачей. Колонна двигалась быстро. Шли напористо, преодолевая усталость, голод. Отстающие подсаживались на подводы. Шмая усадил на повозку Шифру. Она было запротестовала, сказав, что еще может идти, но Шмая-разбойник прикрикнул на нее: мол, скажи спасибо, что подвернулся случай, можно немного подъехать, — и она покорно согласилась.
Оба друга двигались в последних рядах колонны. Как ни было тяжело, они старались не отставать и шли, то опираясь на палки, подобранные по дороге, то держась за задок последней подводы.
Вдали уже чернел лес, где собирались устроить
И вдруг позади колонны на дороге послышался цокот копыт. Шмая оглянулся: к колонне мчалась группа всадников. И вот уже коренастый бородатый офицер в коротком полушубке и зеленой фуражке, поравнявшись с отставшими от колонны штатскими, спешился и запросто завел разговор с незнакомыми людьми: кто они, откуда?
По тому, как на него смотрели остальные всадники, Шмая понял, что это, верно, командир отряда. Сердечные слова его согрели душу, и Шмая стал присматриваться к нему. Сосредоточенное мужественное лицо командира, обрамленное густой черной бородой, показалось Шмае знакомым. Кого-то напоминал ему этот пристальный взгляд карих глаз…
Луна, вынырнувшая из-за облаков, осветила всю фигуру офицера в лихо сидевшей на голове фуражке. На груди висели трофейный автомат и большой полевой бинокль.
Подойдя ближе и встретившись взглядом с глазами командира, освещенного ярким светом луны, Шмая почувствовал, как больно сжалось у него сердце, неожиданно закружилась голова, и он с трудом прошептал:
— Боже мой, Саша?! Сынок… Ты жив… Какое счастье…
Слезы покатились по впалым, заросшим щекам Шмаи. И в ту же минуту он почувствовал, как сильные руки обняли его и родной голос произнес:
— Успокойся, папа… Не надо плакать… Зачем? Радоваться надо!
Глава двадцать восьмая
СНОВА СРЕДИ СВОИХ
Пограничники, как и моряки, люди особого склада.
Их сразу узнаешь среди сотен обыкновенных бойцов. Попробуй-ка отними у моряка бескозырку, тельняшку или у пограничника зеленую фуражку!
Даже теперь, в эти тяжелые месяцы беспрерывного отступления, когда немцы с особой яростью набрасывались на пограничников, зверски расправлялись с ними, никто из бойцов не отказывался от своей зеленой фуражки. И каждый носил ее с особой гордостью.
Капитан Спивак, начав свой боевой путь на пограничной заставе, не расставался с зеленой фуражкой, как и его бойцы, даже теперь, за тысячу километров от границы, вступая в дерзкие схватки с фашистами, он свое оружие, как и фуражку, берег как зеницу ока.
В селах и поселках советские люди с восторгом смотрели на пограничников, оказавшихся в глубоком тылу врага и не сложивших оружия: «Значит, жива Советская власть, жива Красная Армия».
Иные беспокоились:
— Что же будет з вами, сыночки? Так далеко отошли от нашей границы. Вы бы сняли свои зеленые фуражки. Немцы приказали даже в плен вас не брать, расстреливать на месте…
— А мы, мамаши, в плен не сдаемся… До последнего вздоха мы воюем с врагом, — гордо отвечали пограничники и, высоко подняв головы, шли дальше на восток, к своим, зная, что ничем не запятнали свою честь, свой мундир.
— Советуете снять пограничную фуражку? Нет, только смерть нас может с ней разлучить… К тому же мы надеемся вернуться на свою заставу, и фуражка нам будет скоро нужна…
Со стороны несколько странно было видеть пограничников в степях Донбасса. Но и здесь, за тридевять земель от родной заставы, они сохранили свою выправку, навыки, были так же отважны, решительны и научились уже сражаться в открытом бою.
Прошла еще одна ночь. Командир этого необычного отряда, сперва состоявшего из двенадцати бойцов-пограничников, а по дороге разросшегося в целый батальон, еще одну ночь не сомкнул глаз. Надо было обойти посты, проверить, как отдыхают люди, как замаскировались они от вражеских бомбардировщиков. Особенно хотелось пройти в землянку к радистам, которые пытались наладить связь с воинской частью, стоявшей за линией фронта, неподалеку от этого участка.
Раньше было легче. Отряд шел глухими дорогами, нападал на маленькие гарнизоны, железнодорожные станции, громил склады с боеприпасами, сжигал, уничтожал все, что попадалось ему на пути. А вот теперь, когда не исключена была возможность, что их обнаружат и немцы направят целую дивизию на уничтожение отряда «красных диверсантов», нужно было сохранять особое спокойствие. Один неосторожный шаг мог все погубить. А тут еще к отряду присоединилось много штатских людей, освобожденных из лагеря, которые затрудняют продвижение, и перебраться с ними через линию фронта будет во сто крат труднее. Однако никто и не думал бросить их на произвол судьбы…
Шли быстро, молча.
Капитан уже забыл, сколько недель он с отрядом находился в беспрерывных боях. Он сильно осунулся, похудел, и большие карие глаза его казались еще больше. Усы, густая борода старили его, и он выглядел гораздо старше своих двадцати восьми лет. В отличие от отца, капитан Спивак был молчалив, медлителен в движениях. Был строг к себе и к подчиненным. Этому его, видно, научила суровая служба на границе. И все же он унаследовал от отца многое — никогда не унывал, не терял бодрости духа даже в самые опасные минуты, а их в последнее время было хоть отбавляй.
Сапоги на нем были изрядно искривлены, гимнастерка — вся в заплатах, и даже зеленая фуражка пограничника, которую особенно берег капитан, была уже достаточно помята и носила на себе следы палящего солнца, дождей и ветров. Хоть было уже холодно и пора было сменить ее на ушанку, он, как и его боевые друзья, считал это кощунством, неуважением к памяти воинов, которые сражались рядом с ним на границе и пали в бою…
Еще накануне капитан Спивак снарядил троих бойцов, лучших боевых своих ребят, к линии фронта. Они ушли с оружием, припасами, а главное — с рацией и должны были проникнуть с пакетом за линию фронта. От выполнения ими задания зависел успех всей операции, судьба отряда.
И вот в этот ранний час, когда бойцы и люди, приставшие во дороге к отряду, спали мертвым сном, капитан был на ногах. Он все время смотрел в ту сторону, где беспрерывно гремело, где вспыхивали и гасли разноцветные ракеты и куда накануне ушли три пограничника…
Капитан Спивак на всю жизнь запомнил то страшное июньское утро, вернее, ночь, когда началась война.
Неспокойно было по ту сторону границы, за рекой. В полночь он тихонько, чтобы не разбудить жену и ребенка, вышел на крыльцо, где его уже ждал ординарец, Вася Рогов, с лошадьми. Они поскакали вдоль границы, к лесу, проверить секреты, узнать, что видели бойцы. В селе по ту сторону реки отчаянно выли собаки. Откуда-то доносился шум моторов, грохот гусениц. Капитан спешился и, оставив Рогова в лесу, сам пополз к секретам, находившимся в нескольких десятках шагов от берега.