Йеллоуфейс
Шрифт:
Только на следующей неделе у меня начались флэшбэки. Лицо Эндрю всплывало у меня в памяти во время лекций: вблизи, крупным планом, со щетиной и сладковатым перегаром от коричного «Бернеттса». Я вдруг почувствовала, что не могу дышать, не могу даже пошевелиться без волн головокружения. Воображение раскручивалось по спирали, представляя наихудшие из возможных сценариев. А вдруг я «залетела»? А вдруг у меня ВИЧ? Папиллома? Герпес? СПИД? Или у меня рак матки? Может, обратиться в медсанчасть кампуса? А если это сделать, не сдерут ли с меня несколько сотен долларов, которых у меня нет? Оформила ли мама студенческую страховку или решила на ней сэкономить? Я не могла вспомнить. Неужто я умру из-за глупой ошибки, которую совершила,
Но я все не могла отделаться от его лица, его запаха, его прикосновений. Я начала невероятно долго стоять под душем, по три или четыре раза в день. Меня продолжали донимать кошмары, где я была притиснута к нему, зажата под его колючим подбородком, не в силах пошевелиться или закричать. Легонько тряся за плечи, меня будила Мишель и извиняющимся полушепотом спрашивала, нет ли у меня, случайно, взаймы берушей, а то у нее в восемь утра дискуссионный клуб, а она не может заснуть. Неожиданно для себя я стала плакать по вечерам от отвращения к самой себе. Подумывала даже о том, чтобы поступить в студенческий кружок по изучению Библии, хотя в церковь перестала ходить вслед за отцом, после того как пастор сказал мне, что мой родитель попадет в ад, поскольку не был крещен; хочу чего-то, что могло бы помочь мне разобраться в моем крайне ретроградном, но все еще сильном убеждении, что я необратимо испорчена, поругана и грязна.
— Ну-ка, Джунипер? — остановила меня однажды Афина среди дня, когда я возвращалась из столовой. Тогда она была единственной, кто называл меня полным именем, как в паспорте, — привычка, которую она сохраняла на протяжении всей своей взрослой жизни, называя какую-нибудь Ташу «Наташей», а Билла — «Уильямом», словно этот официоз приподнимал людей в разговоре до ее уровня (в сущности, так оно и было.) Она коснулась моей руки. Пальцы были гладкими и прохладными.
— С тобой все в порядке?
И может, потому, что я так долго удерживала все это в себе, или потому, что она была первой во всем Йеле, кто по-настоящему посмотрел на меня и заметил, что что-то не так, но я сразу же разразилась некрасивыми, громкими слезами.
— Ну-ка идем, — сказала Афина, нежными кругами поглаживая меня по спине. — Идем ко мне в комнату.
Все то время, что я сквозь прерывистые рыдания рассказывала, Афина держала меня за руку. Она обсудила со мной расклады, провела меня по всему списку ресурсов кампуса и помогла решить, хочу ли я обратиться за консультацией (да) или сообщить об Эндрю в полицию, чтобы на него завели дело (нет). Более того, она пошла со мной на мой первый прием к доктору Гэйли, где мне поставили диагноз тревожности, распаковав все то дерьмо, что я носила с собой после смерти отца, и изучили механизмы преодоления, которыми я пользуюсь до сих пор. А заметив, что я не пошла на ужин, она оставила мне под дверью еду из кафетерия. Позднее, уже ночью, она прислала мне фотку со щеночками и подписью: «Надеюсь, тебе снится это!»
В течение двух недель Афина Лю была моим ангелом-хранителем. «Какая же она добрая», — растроганно думала я. И полагала, что наша дружба навсегда.
Однако дружбы первокурсников непрочны. Ко второму семестру я уже вращалась в своих кругах, а Афина — в своих. Мы все еще улыбались и махали друг дружке, встречаясь на расстоянии в столовой. Ставили лайки в посты друг друга в Facebook. Но не было уже задушевных бесед на полу в наших комнатах, с обменом историями об авторах, с которыми мы бы мечтали встретиться, или о литературных скандалах, о которых прочли в Twitter. Не было и взаимной переписки во время
Между тем жизнь шла своим чередом. Об Эндрю я забыла или, по крайней мере, похоронила его так глубоко в глубине сознания, что он не всплывал вплоть до сеансов терапии много лет спустя. Мозг девушки-первокурсницы поразительно способен к избирательной амнезии; похоже, это реакция выживания. У меня появились новые, более близкие друзья, никто из которых не знал о том, что произошло. Засосы, понятное дело, сошли. Я освоилась в университете, перестала ходить на вечеринки, где выставляла себя на посмешище, и с головой окунулась в свою курсовую работу.
И вот в одном из богемных журналов Йеля, претенциозной «желтушке» под названием «Уроборос», вышел первый Афинин рассказ. Событие достаточно знаковое — обычно первокурсников в «Уроборосе» не печатают (по крайней мере, я об этом не слышала), и мы все купили по экземпляру в ее поддержку. Свой журналец я принесла в комнату, думая приступить к чтению. Ревность меня, признаться, покусывала — я ведь и сама несколько месяцев назад носила туда свой опус, но меня бесцеремонно отправили с порога. И я, еще не отойдя от обиды и азарта, из спортивных соображений зашла к Афине и зачитала ей для оценки несколько особенно остроумных, на мой взгляд, строк из рукописи.
Сейчас я открыла номер на двенадцатой странице — тот самый рассказ Афины — и обнаружила, что на меня смотрят мои собственные слова.
Но это были не совсем мои слова. Просто мои чувства, вся их сбивчивая неразбериха, выраженная в чистом, несколько урезанном, но утонченном стиле, на который у меня тогда не хватало выразительности.
«И хуже всего то, что я не знала, — рассказывала главная героиня. — Я в самом деле не могла сказать, было ли это изнасилованием, хотела ли я этого, произошло ли вообще что-нибудь, была ли я рада, что ничего не произошло, или же, наоборот, хотела, чтобы что-то произошло просто для того, чтобы я могла сделать это более важным, чем есть на самом деле. Место между моих ног — это лакуна. Нет ни воспоминаний, ни стыда, ни боли. Все это просто исчезло. И я не знаю, что теперь делать с этой неполнотой».
Рассказ я прочитала от начала до конца, а затем еще и еще раз, с каждым прочтением обнаруживая все больше и больше сходства, узнавая частные детали, измененные либо с поразительной ленью, либо с безразличием. Парня звали Энтони, девушку — Джули. Они пили клубничный напиток «Шведка». И оба проходили один и тот же курс античной философии. Он пригласил ее к себе посмотреть «Хоббита».
— Рассказ у тебя неплохой. И тема такая интересная, — сказала я Афине за обедом, магнитя ее взгляд (интересно, как она будет выкручиваться). «Я знаю, с кого ты содрала».
Но она взирала абсолютно невинно и одарила меня вежливой, ничего не значащей улыбкой — той самой, которую потом регулярно дарила фанатам из-за столов на автограф-сессиях.
— Спасибо, Джунипер. Очень любезно с твоей стороны.
Больше мы никогда не говорили ни об этой истории, ни о том, что случилось с Эндрю.
Кто знает, может, это не более чем совпадение. Ведь мы были хрупкими молоденькими первокурсницами в большом университете, где, как известно, подобные вещи не редкость. В моей истории нет ничего уникального. На самом деле все вполне обыденно. Не у каждой девушки есть история изнасилования. Но почти каждая держит в себе историю типа «Я не уверена, что мне это понравилось, но назвать это изнасилованием тоже нельзя».